Через десять минут Ева в бледно-красном купальнике, который был ей тесноват, подошла к воде. С трудом запихнув под резиновую шапочку густые волосы, она послушно, ступень за ступенью, стала спускаться по металлической лесенке. Вода – теплее, чем она ожидала, – осталась почти неподвижной. Когда она поднялась до груди, Ева отпустила поручни и поплыла. Потом перевернулась на спину, понадеявшись, что шапочка удержит воду. Если у нее намокали волосы, их приходилось потом сушить феном целые полчаса. Ева легла на воду, вытянула руки и ноги и стала смотреть на гудящие лампы дневного света на потолке.
Как странно – плавать в чужом доме. С шампанским в желудке. В чьем-то чужом купальнике. Никогда еще Еве не было так трудно представить себе, что придется оставить прежнюю жизнь и поселиться тут с Юргеном. Но таков порядок вещей. Она вспомнила Яна Краля, который, возможно, уже возвращался домой. Может быть, как раз в эту минуту он летит высоко над домом с бассейном на самолете, который держит курс на Польшу. Через Вену. Ева один раз проделала этот путь: три года назад она летала на экономический конгресс в Варшаву. Там-то и утратила невинность. Ева перевернулась на живот и нырнула головой вниз. Она плыла по дну бассейна, чувствуя, как вода просачивается под шапочку. Но вынырнула, только когда стало невмоготу.
В своей гостиной, которая одновременно служила ему кабинетом, Юрген бесшумно ходил взад-вперед по толстому ковру. Он не говорил по телефону. Никакого звонка ему делать было не нужно, он солгал Еве. Он просто хотел проверить, как это, когда Ева здесь, рядом, в другой комнате, где он ее не видит. Как это, если она тут поселится? И ему пришлось признаться себе: приятно сознавать, что Ева в доме. Как маленький новый орган, накачивающий новую жизнь в старое тело.
Потом Ева с Юргеном ужинали за длинным обеденным столом, сев по обе стороны угла.
– Нет, не напротив, Ева, мы тут не на великосветском приеме, – пошутил Юрген.
Влажные волосы Ева распустила по спине. «Как-то нехорошо, – покосившись на нее, подумал Юрген. – Какая-то распущенность». Он подавил желание ее поцеловать. Только не в доме отца, который еще ничего не знает о Еве. Они ели приготовленное фрау Тройтхардт оленье рагу. Юрген подробно рассказывал о важном архитекторе, который восемь лет назад построил этот дом – «вариации на тему раннего Миса ван дер Роэ». Ева вспомнила вязаные крючком салфетки у себя дома и попыталась представить этого архитектора у них в гостиной. Она спросила у Юргена, что бы сказал архитектор, если бы пришел к ним в гости и увидел повсюду салфеточки на мебели. Юрген недоуменно посмотрел на Еву.
– Предупреждаю, это мое приданое. Пятьдесят шесть салфеточек на все случаи жизни.
Юрген понял и подчеркнуто серьезно ответил:
– Вязаные салфетки тоже отвечают архитектурному принципу симметрии. – И рассмеялся, как ребенок, которому удалась дерзкая проделка.
Ева тоже рассмеялась. Интересно, какой вид был бы у господина архитектора, если бы он у себя над камином обнаружил фризский пейзаж с ярко-красным закатом? Коров? Но, продолжая хихикать, Ева вспомнила, как отец иногда смотрит на картину и тяжко вздыхает. Ностальгия по родным местам. И еще она помнила, как мать всегда осторожно протирает раму, потому что картина была куплена за большие деньги. Ева посерьезнела и почти погрустнела.
– У меня такое ощущение, будто я предаю своих родителей.
Юрген тоже перестал смеяться и взял Еву за руку.
– Тебе нечего их стыдиться.
Поужинав, они перешли в кабинет Юргена. Юрген поставил пластинку и подсел к Еве на широкий серый диван. Ева не в первый раз задумалась о том, что решительно не понимает джазовой музыки. Не понимает, когда песня начинается, когда заканчивается. Да и вообще джаз сбивал ее с толку. Она любила такую музыку, когда слышала следующий звук еще прежде, чем он прозвучал. А в джазе не так. Ева попросила у Юргена еще вина, которое приятно затуманило голову и сделало комнату еще прекраснее – теплый свет, высокие книжные полки, симпатичный беспорядок на письменном столе перед доходящим до пола окном. Она устало замигала и закрыла глаза. И всплыла картина – люди с чемоданами, давка, люди в военной форме, шипя, отдают короткие приказы. Старая женщина с желтой звездой на пальто достает что-то из кармана, кладет в руку девушке и говорит: «Храни свою честь!» Потом старуху уводят, а девушка смотрит на руку. Ева открыла глаза и выпрямилась. Она не хотела думать о том, что сегодня рассказывала свидетельница, о том единственном, что ей осталось от бабушки и потом было украдено в лагере.
– А какая же комната будет моя?
– Хозяйственная, – с отсутствующим видом ответил Юрген, который, откинув голову на спинку дивана, курил и слушал музыку. – Хочешь посмотреть? Или, может, кухню? Она, прежде всего, большая…
– Я не об этом. Мне же нужен письменный стол.
– Если тебе, например, нужно будет написать письмо, ты всегда сможешь воспользоваться моим.
Юрген встал и перевернул пластинку. У Евы начинал болеть живот. Дичь была ей противопоказана. Кроме того, фрау Тройтхардт пережарила оленину. И без того темная панировка стала почти черной. Она лежала в желудке, как уголь. Или как камень вместо молодого козленка у волка – эту сказку сегодня просил ее почитать Штефан, хотя он уже большой. Юрген опять подсел к ней и положил на колени толстый фотоальбом.
– Я хочу показать тебе фотографии мамы.