Поскольку это был первый полет Мао на самолете собственного воздушного флота, были приняты беспрецедентные меры как в отношении комфорта, так и в отношении безопасности. В самолете была установлена большая деревянная кровать, а о том, кто будет пассажиром самолета, его экипажу сообщили буквально в последнюю минуту. Экипажу пассажир показался несколько отрешенным от всего происходящего: сидя в молчании, он держал в пальцах горящую сигарету, не затягиваясь, пока та не превратилась в длинный столбик пепла, а потом внезапно встал, словно воспрянув ото сна, и дал команду на взлет. Первую посадку сделали в Ухане, где Мао встретил местный руководитель, ярый приверженец председателя, установивший в зале ожидания аэропорта большую статую Мао — возможно, одну из первых в Китае. Мао продемонстрировал свое раздражение, поскольку это происходило как раз после развенчания Хрущевым культа личности, и велел чиновнику убрать ее. Однако этот человек не мог понять, искренне ли желание Мао, и статуя осталась на своем месте.

Затем Мао перелетел в столицу одной из южных провинций — Кантон, где встретился с другим главным помощником-приверженцем, а также с госпожой Мао. Находившаяся здесь его резиденция «Островок» (Сяодао) располагалась на берегу Жемчужной реки, поэтому движение речных судов было прервано, и этот отрезок фарватера строго охранялся. Окружавшим Мао людям было запрещено принимать посетителей или писать письма, звонить по телефону, а тем более покидать резиденцию. Погода стояла весьма душная, и даже пять громадных глыб льда, находившихся в комнате Мао, ничуть не смягчали жару. Окрестности резиденции, засаженные тропическими кустарниками, кишели москитами и мошкарой. Для борьбы с ними в Гонконге был закуплен порошок ДДТ, но успеха эта мера не принесла. Мао выходил из себя, постоянно ругая слуг за то, что они плохо охотятся за насекомыми.

Но на самом деле Мао куда больше тревожили события в Пекине, где его коллеги по руководству страной, в частности человек номер два — Лю Шаоци и номер три — Чжоу Эньлай, сопротивлялись его желаниям и даже все настойчивее продолжали сокращать финансирование проектов в области военной промышленности. Разъяренный таким противостоянием своим планам, Мао решил дать им уникальный предупредительный сигнал. В конце мая он перебрался из Кантона в Ухань, чтобы совершить там заплыв по реке Янзцы, крупнейшей реке Китая. Этим Мао хотел продемонстрировать свою решимость сокрушить противников и показать, что он полон жизненных сил.

Под Уханем Янцзы широко разливается, и свита пыталась отговорить Мао от попытки переплыть реку. Но Мао чувствовал в себе уверенность. Как заметил один из офицеров его личной охраны, он «не стал бы делать того… что несло в себе риск». Позднее Мао задумал было переплыть теснину Янцзы, но тут же отказался от этой идеи, как только выяснил, что течение в месте, где реку сжимают окружающие горы, очень сильное и опасное. В Ухане толпы местных чиновников, от первого секретаря вплоть до самых низких должностей, вместе с сотрудниками службы безопасности проверяли реку на предмет незамеченных водоворотов и придонных течений. Когда Мао вошел в воду, несколько дюжин особо подготовленных телохранителей образовали кордон вокруг него, а за ними следовали три катера.

Мао переплыл реку трижды. Довольно сильный ветер разогнал большую волну, но он невозмутимо плыл, демонстрируя свою энергию. Перед первым заплывом Мао остановился на берегу, позируя для фотографов, запечатлевших его для истории. По словам своей свиты, он выглядел «как неколебимая скала». В день последнего заплыва шел мелкий дождь, но поодаль на берегу реки стояли согнанные посмотреть на спортивные подвиги Мао несколько десятков тысяч людей, которые кричали «Да здравствует председатель Мао!». Это редкое появление на публике стало для Мао способом направить послание коллегам в руководстве. Несколько позже он продемонстрировал свою решимость в поэме, посвященной этому заплыву. Там были такие строки:

А в Пекине коллеги Мао и не думали складывать оружие. 4 июня Политбюро утвердило новое сокращение финансирования промышленности и заморозило новые промышленные проекты. Мао вернулся в Пекин во второй половине дня, но его присутствие ничего не изменило.

12 июня Лю Шаоци переслал Мао набросок передовой статьи, которую он (Лю Шаоци) написал для «Жэньминьжибао». Темой статьи, как гласил заголовок, было «нетерпение мысли». В ней порицались люди, которые «планируют те или иные действия, не принимая во внимание средств, которыми они располагают, и ставят задачи, которые не могут быть достигнуты», деятели, «желающие достичь всего за одно утро» и потому «плодящие траты». «Такое нетерпение мысли, — говорилось в статье, — существует прежде всего и главным образом среди руководящих кадров», которые ведут страну вперед. Как впоследствии вспоминал Мао, эта строгая критика была неприкрыто направлена против него. Разъяренный, он начертал на гранках три иероглифа: «Не желаю читать». Но статья тем не менее была напечатана.

Проблема Мао состояла в том, что для него наступил период большой неопределенности — в некоторых отношениях даже еще большей неопределенности, — чем при Сталине, которого, по существу, предал Мао, поскольку Мао был сталинистом. Но Хрущев отверг сталинизм, и ничто не говорило о том, что этот бульдозер не может двинуться на лидеров-сталинистов, может быть, даже на самого Мао.

И в самом деле, Хрущев только что низверг руководителя сталинистского типа Венгерской компартии — Ракоши, единственного коммунистического лидера европейской страны, которому Сталин доверял вести переговоры с Мао во время визита Мао Цзэдуна в Россию. Более того, в августе в Северной Корее несколько партийных руководителей, поощряемых хрущевским ниспровержением Сталина, сделали попытку сместить посредством голосования на пленуме ЦК партии, казалось бы, хорошо там окопавшегося диктатора Ким Ир Сена, пытаясь ограничить его власть.

Мао тоже ждал партийный ареопаг: первый съезд его собственной партии был назначен на сентябрь — первый съезд с момента прихода к власти коммунистов (VIII Всекитайский съезд КПК). О переносе не могло быть и речи, поскольку о съезде было уже широко объявлено, а новая атмосфера, установившаяся после хрущевского ниспровержения Сталина, требовала соблюдения правил. Мао заботило одно обстоятельство: если его коллеги почувствуют себя загнанными в угол, то они могут попытаться в ходе съезда сместить его с руководства или вообще изгнать из партии, раскрыв все последствия осуществления его заветной программы. Всего за несколько недель Хрущев принял решение отправить в качестве своего представителя на съезд Китайской компартии Анастаса Микояна, руководившего смещением Ракоши в Венгрии.

Мао предпринял рад шагов, чтобы убедиться, что съезд не представляет для него опасности. Для начала он выпустил несколько предупредительных выстрелов поверх склоненных в почтительном поклоне голов своих соратников. За несколько дней до съезда, 10 сентября, Мао напомнил им, как много людей выступало против него в прошлом и как он их всегда побеждал. Совершенно нехарактерным для него образом Мао сам признался в совершенных им в прошлом «ошибках», назвав в качестве таковых чистку начала 1930-х годов и две крупнейшие катастрофы во время Великого похода, Тучэн и Маотай, которые он назвал «реальными промахами». Причем все это отнюдь не выглядело, как можно было бы предположить, попыткой оправдаться или извиниться, но скорее предупреждением: ничто не может свалить меня; никакие ошибки, даже катастрофы, не имеют ни малейшего значения. Так что даже и не пытайтесь.

Но основная тактика Мао заключалась в демонстрации смирения и доброй воли к компромиссу. Он позволил пригасить свой собственный культ, разрешив убрать фразу «Мысли Мао Цзэдуна» из программы партии, хотя и компенсировал это другими формами самовозвеличивания, вроде изображения себя как мудрого руководителя, всегда отвергающего культ своей личности. В конце концов ему удалось повернуть волну критики культа личности себе на пользу, убрав отовсюду портреты своих коллег и сняв лозунги вроде «Да здравствует главнокомандующий Чжу Дэ!», сделав себя единственным божеством.

Мао создал впечатление, что он идет и на другие значительные уступки, не последней из которых было разрешение своим коллегам заговорить о роли закона. Лю Шаоци пообещал остановить массовые убийства и насилие и установить правовую систему: «Мы должны… убедить всех и каждого… что, пока он не нарушает закона, его гражданские права гарантированы и не будут попраны…» В другом докладе критиковались «кампании», которые были сутью правления Мао. Но все-таки Мао смеялся последним. Он позволил разработать проект Уголовного кодекса, но затем сделал так, чтобы тот так и не был принят при его жизни.

Самая же важная уступка Мао состояла в том, что он расширил временные рамки программы превращения страны в сверхдержаву. В своем главном докладе на съезде партии он опустил свой любимый лозунг «Больше и быстрее!» и позволил заменить прежний пятнадцатилетний срок превращения страны в сверхдержаву термином «в отдаленном будущем». В докладе Лю Шаоци порицалась спешка в проведении индустриализации страны, которая «легла слишком тяжелым бременем на народ… и повлекла за собой потери». Мао согласился на более низкий уровень изъятия сельскохозяйственной продукции. В результате в 1956 году средний уровень продовольственного пайка стал равным 205 килограммам зерна (в эквиваленте) — самый высокий уровень, который был достигнут при Мао. Он также согласился на дальнейшее сокращение на 21 процент капиталовложений в производство вооружений на 1957 год. В результате 1957 год, как и 1956, стал относительно более легким годом для простых людей.

Однако для Мао все эти уступки были невыносимы, поскольку они замедляли ход программы превращения страны в сверхдержаву. В течение года он нашел пути для их нейтрализации и все-таки вернулся к прежде разработанному плану.