Подобно Аньину, многие члены партии, вступившие в нее во время войны с Японией, были идеалистами; их отталкивали невиданные зверства, и многие коммунисты писали о них Мао. Некоторые из высших лидеров партии тоже опасались, что такой уровень насилия может стоить партии ее шансов захватить и удержать власть. Мао сохранял полнейшее спокойствие и ни о чем не тревожился. Он понимал, что его власть основана отнюдь не на популярности. Так же как раньше в Особом районе, он позволил террору пустить глубокие корни в душах людей и только потом дал команду остановить его. Это произошло в начале 1948 года, когда он разослал отчет, где критиковал жестокости, о которых, как он притворно заявил, «услышал впервые».
После яньаньского террора Мао выступил с поминальными извинениями, которые носили, правда, весьма наступательный характер. Мао и не думал просить ни у кого прощения. Он просто решил утихомирить партийные кадры. Теперь он назначил козла отпущения, который должен был ответить за все зверства и жестокости. 6 марта 1948 года он обратился с письмом ко второму человеку в партии, Лю Шаоци, где объявил, что мальчиком для битья станет именно он. «Я чувствую, что многие ошибки, совершенные во всех областях, являются главным образом следствием недосмотра руководящего звена… которое вовремя не смогло отграничить допустимое от недопустимого… Прошу Вас выступить с самокритикой». Сначала Лю сопротивлялся, но потом отступил: «В большинстве ошибок есть моя вина, — сказал он на совещании высшего партийного руководства. — И они были исправлены только после того, как председатель Мао подверг их систематической критике». С тех пор именно Лю, а не Мао является тем человеком, которого высшие партийные чиновники обвиняют в насилиях, чинимых в ходе земельной реформы. Для того чтобы высоко подняться под руководством Мао, надо носить за него ведра.
Это признание «ошибок» произошло лишь внутри партии. Общество так ничего и не узнало, поскольку партия осталась в высшей степени секретной организацией. Никаких извинений обществу и крестьянам Мао не принес. Он не собирался умиротворять простой народ, — простые люди не шли в счет. Это касалось как коммунистических районов, так и районов, где у власти стояли националисты.
Хотя люди, жившие в районах, контролируемых Чан Кайши, были хорошо осведомлены о жестокостях земельной реформы, и не в последнюю очередь от сотен тысяч людей, которым посчастливилось бежать, они все же склонны были объяснять это отдельными эксцессами со стороны угнетенного класса. В любом случае никто не мог ничего поделать с наступлением Мао, а поскольку никто не испытывал большого восхищения существующим режимом, то многие сомневались в жестокостях, приписываемых Мао.
Капитан армии Гоминьдана Сюй Чжэнь стал свидетелем террора, и это сделало его ярым антикоммунистом. В начале 1948 года, когда он вернулся домой в Нинбо близ Шанхая, он понял, что люди не желают слушать то, что он им говорил, и считают его больным.
«Многие родственники и друзья пришли навестить меня… Я говорил с каждым из них… У меня пересохло во рту, у меня потрескались губы… Я рассказывал им о бессердечных и зверских деяниях коммунистических бандитов… Но я так и не смог пробудить их от спячки, скорее возбудил в них неприятие в отношении меня… Я понял, что большинство их думает так:
«Его слова — это националистическая пропаганда. Как можно этому верить?
В такой жестокой войне это всего лишь временные меры…
Мы прошли через японскую оккупацию и выжили. Не хочет ли он сказать, что коммунисты хуже японцев?»
Такие взгляды были характерны для людей среднего и низшего класса общества… Эти люди всегда учатся только на своих ошибках и на своем опыте…»
Люди отрицали очевидное, но были бессильны остановить страшную колесницу Мао. Этот фатализм подкреплялся крушением иллюзий относительно националистов, которые также совершали злодеяния, часто против групп людей, которые были на виду у жителей городов, и в обстановке более открытого общества, чем в районах, бывших под властью коммунистов, — здесь существовало общественное мнение, более свободная пресса, люди могли общаться, сплетничать и громко жаловаться. Националисты открыто арестовали большую группу студентов и интеллектуалов, многих из которых подвергли пыткам, а нескольких человек казнили. Студент-националист писал в апреле 1948 года знаменитому интеллектуалу, стороннику Чана Ху Ши: «Правительство не должно быть таким глупым и считать всех студентов коммунистами». Четыре месяца спустя он написал еще одно письмо: «Теперь они начали убивать еще больше». Хотя убийства, совершенные националистами, были каплей в море по сравнению со злодействами, чинимыми Мао, они вызывали возмущение, а некоторые даже думали, что красные — это меньшее из двух зол.
Но, несмотря на то что многие не испытывали никакой симпатии к националистам, лишь малое число радикалов было готово броситься в объятия коммунистов. Даже в январе 1949 года, когда никто не сомневался, что коммунисты вот-вот одержат полную победу, Мао сказал посланнику Сталина Анастасу Микояну, что даже среди рабочих Шанхая, которые должны были составлять ядро коммунистической организации, националисты пользовались большим влиянием, чем красные. Даже в самом конце гражданской войны в Кантоне, который в 1920-х годах был рассадником радикализма, по словам русского консула, практически не было коммунистического подполья… Поэтому люди не вышли на улицы, чтобы приветствовать вступление в город коммунистической армии.
В Центральном Китае, как говорил Линь Бяо русским в январе 1950 года, население отнюдь не выражает большой радости по поводу смены власти. Не было ни одного восстания ни в городах, ни в сельской местности в поддержку коммунистов во всем Китае — в отличие от России, Вьетнама или Кубы — на протяжении всей их революции. Были случаи дезертирства в армии Гоминьдана (в противоположность сдаче на поле боя), но то были мятежи не рядовых солдат, а высшего начальствующего состава, представители которого были зачастую заранее внедренными «агентами» и сдавались вместе со своими войсками.
20 апреля 1949 года коммунистическая армия численностью 1,2 миллиона человек начала переправляться через Янцзы. 23 апреля пала столица Чана Нанкин, в результате чего был положен конец двадцатидвухлетнему правлению националистов в континентальном Китае. В тот день Чан улетел в свое родовое имение в Сикоу. Понимая, что это, скорее всего, последний визит, Чан провел много времени, стоя на коленях у могилы матери. Он молился и плакал. (Вскоре после победы Мао издал приказ, защищавший от разрушения могилу, фамильный дом Чана и его родовой храм.) Корабль увез Чана в Шанхай, после чего он вскоре пересек пролив и прибыл на Тайвань.
Несколько месяцев спустя Мао обратился к Сталину с просьбой предоставить самолеты с советскими экипажами и подводные лодки для помощи в захвате Тайваня в 1950 году или «даже раньше». Мао убеждал Сталина в том, что на Тайване работают агенты коммунистов, которые «бежали» вместе с Чаном. Сталин, однако, не был готов рисковать возможной открытой конфронтацией с Америкой в этом непростом регионе, и Мао пришлось отложить исполнение своих планов, позволив Чану превратить Тайвань в сильную островную крепость[94].
Но как ни была велика ненависть Чана к коммунистам, он не стал, уходя, проводить тактику выжженной земли. Чан лишь вывез множество культурных ценностей и почти всю гражданскую авиацию. Он также попытался забрать оборудование нескольких заводов, в основном электротехнику. Но эта попытка была блокирована высокопоставленными националистическими чиновниками, и все более или менее значительные промышленные предприятия в целости и сохранности достались коммунистам, включая 67 артиллерийских заводов. Чан принес меньше ущерба промышленности всего континентального Китая, чем русские в одной только Маньчжурии. В 1949 году Мао досталась отнюдь не пустыня: в действительности он унаследовал относительно нетронутую промышленную структуру — не меньше тысячи заводов и шахт, — а также дееспособный государственный аппарат. По части беспощадности Чану было очень далеко до Мао. Как сказал критически настроенный по отношению к ним обоим наблюдатель, «старик Чан был не похож на старика Мао, и именно поэтому Чан был бит Мао».
Весной 1949 года Мао наслаждался персиковыми цветами в Сибайпо, в пригородах Пекина, где он уже останавливался в предыдущем году. Пекин был столицей Китая во время появления многих династий, начиная с XII столетия; Мао тоже решил сделать его своей столицей. В самом сердце города огромный императорский дворцовый комплекс, Чжуннаньхай, Центральное и Южное озера, с водопадами, виллами и павильонами, Мао превратил в резиденцию и рабочее место для себя и остальных вождей. Это было подобие Кремля, и русские так иногда и называли эту резиденцию. Прежние обитатели были выселены, и вся гора была окружена кордоном, за который допускались только вожди, личная охрана Мао и около 6 тысяч человек обслуживающего персонала. Для того чтобы удержать этот переезд в секрете, на воротах повесили вывеску «Рабочий университет», но это привлекло очень много молодых людей, которые интересовались, как в него поступить. Поэтому пришлось изменить текст: «Рабочий университет еще не готов. Читайте газеты, где будет опубликовано время приема заявлений».
Мао переехал в Чжуннаньхай в сентябре 1949 года. Везде, куда только могла ступить его нога, русские саперы прошлись с миноискателем, а китайские солдаты ходили, как живые миноискатели, по территории дворца сомкнутым строем. Была создана чрезвычайная, но не бросающаяся в глаза система безопасности, паролем которой стали слова «вай-сун, нэицзинь» — «внешне спокоен, внутри напряжен»[95]. Система была такой изощренной, что даже бывший переводчик Сталина, человек с большим опытом в области безопасности, был не в состоянии разгадать ее.
И все же, несмотря на непроницаемую охрану, накануне утверждения на высшем посту Китая Мао испытывал сильнейший, хотя и потаенный страх. Его старая знакомая, госпожа Ло Фу, описала свой визит к супругам Мао в то время. Мао находился в «превосходном расположении духа… Когда я спросила его о здоровье, Цзян Цин ответила, что со здоровьем у мужа все в порядке, но он вздрагивает при виде каждого незнакомца. Сначала я не поняла… и сказала: «Но он прекрасно выглядит!» Председатель Мао с улыбкой перебил меня: «Вы — старый друг, а не незнакомец». Казалось, Мао понимал, что террор породил не только покорность населения, но и потенциальных убийц его самого.
1 октября 1949 года Мао явился народу, стоя на арке ворот Тяньаньмынь, в нескольких десятках метров от Чжуннаньхая, перед Запретным городом, и провозгласил Китайскую Народную Республику (КНР). Это было его первое публичное появление перед огромной, в несколько сотен тысяч человек, толпой. Толпа была хорошо организована и находилась на почтительном расстоянии от высоких ворот. Отныне Мао в торжественных случаях поднимался на арку ворот. Этот обычай он скопировал с практики советских вождей, которые во время торжеств поднимались на трибуны ленинского Мавзолея на Красной площади, усыпальницы, которая уступала воротам Тяньаньмынь величиной и пышностью. В тот раз Мао обратился к народу с публичной речью. Это была единственная речь, произнесенная им за все двадцать семь лет его правления. (Впоследствии, поднимаясь на ворота по случаю торжеств, он открывал рот только для того, чтобы произнести один-два лозунга.) После каждой произнесенной фразы он откашливался и вообще больше походил на нервничающего лектора, чем на пламенного оратора. Более того, речь эта была на удивление бессодержательна — Мао просто огласил список назначений. Самым выдающимся стало то, чего он не сказал. Он ни словом не коснулся программы служения на благо народа, именем которого был установлен этот режим.