Гражданское население занятых коммунистами областей, помимо всего прочего, подвергалось беспощадной эксплуатации. Большинство мужчин работоспособного возраста были либо мобилизованы в принудительном порядке в растущую Красную армию, либо направлялись на тяжелые, а подчас и опасные работы в прифронтовой полосе. Последних было особенно много. В Маньчжурии красные таким образом «мобилизовали» 1,6 миллиона человек, то есть приблизительно по два человека на одного воюющего бойца. Во время Пекин-тяньцзиньской операции эта цифра составила 1,5 миллиона человек, а во время Хуайхайской операции — 5,43 миллиона. Эта гигантская рабочая сила использовалась для решения тех войсковых задач, которые в армии Гоминьдана были возложены на регулярные войска, — демонтаж укреплений, перевозка боеприпасов и раненых.
Женщины были оставлены на местах, и на их плечи легли все тяготы сельскохозяйственного труда, так же как на детей и мужчин, не годных по состоянию здоровья для службы в армии. Женщинам приходилось также ухаживать за ранеными, чинить обмундирование, изготовлять бесчисленное количество пар обуви и готовить еду для огромной армии военных и рабочих. Каждое хозяйство должно было выставить для нужд армии определенное количество продовольствия — только во время Хуайхайской операции крестьянские дворы отдали армии умопомрачительное количество зерна — 225 тысяч тонн. Помимо того что это продовольствие шло на питание красных солдат, его еще использовали и в психологической войне, едой соблазняя солдат националистов, таким образом толкая их на дезертирство.
Националисты постоянно испытывали недостаток продовольствия, так как они в основном полагались на поставки продовольствия по железной дороге и на случайные доставки по воздушным мостам, что случалось лишь изредка. Один ветеран-гоминьдановец вспоминал, как сотни тысяч человек однажды сидели в окружении целый месяц, голодая и замерзая при температуре –10°. Солдаты дрались — а иногда и убивали друг друга за продовольствие, которое сбрасывали с самолетов. Позже за «хорошую пищу» начали считать древесную кору, а потом солдаты начали есть кожу своих ремней и подметок. Этот ветеран вспоминал, как они откапывали дохлых крыс: «Это было мясо! Деликатес!» В конце осады у красных не было уже никакой надобности даже стрелять. «Когда ты окружил пространство не больше средней задницы, то можно просто бросать камни, чтобы добить сидевших там 300 тысяч издыхавших от голода скелетов». Некоторые солдаты перебегали к коммунистам в результате регулярной радиообработки: «Эй, чанкайшисты, у нас чудные оладьи. Идите сюда, мы дадим вам поесть». «Нет такой политики, которая была бы лучше еды, — заметил тот ветеран. — Все знали, что жареная свинина лучше вареной сапожной подметки».
Помимо того что крестьяне терпели реквизиции красных и угонялись на принудительные работы, многие из них лишились своих домов, так как они были разобраны либо на дрова, либо на материал для наведения мостов. Вся занятая коммунистами территория была превращена в гигантскую военную машину, жернова которой перемалывали личную жизнь людей. Все население вынудили день и ночь работать даром — и часто в самой гуще военных действий. Мао назвал это «народной войной».
Но «народ» отнюдь не добровольно шел на такое самопожертвование, и еще меньше от энтузиазма, который приписала ему коммунистическая мифология. Только террором можно было принудить служить войне «долгое время и без устали», как сформулировал это Мао. Весь процесс проходил под аккомпанемент так называемой «земельной реформы».
Во время войны с японцами коммунисты отказались от политики конфискации и перераспределения земли и ввели сниженную арендную плату за землю. Когда война с Чаном началась всерьез, коммунисты вернулись к своей прежней радикальной политике. Но перераспределение земли не было главным содержанием земельной реформы Мао. Настоящей целью стала практика, названная доу ди-чжу, «борьба с помещиками», что наделе означало насилие по отношению к более или менее зажиточным крестьянам (в отличие от дореволюционной России в Китае было очень мало крупных землевладельцев). Когда люди вспоминают земельную реформу, то первое, о чем они говорят, — так это о «борьбе» с помещиками.
Насилие обычно совершалось на митингах, которые должны были посещать все без исключения жители деревни. Сначала выбирали жертвы, заставляли становиться этих несчастных лицом к возмущенной толпе, а потом подстрекали людей выходить вперед и изливать свои гнев и обиду на «избранных». Толпа выкрикивала лозунги, выбрасывая вперед кулаки и мотыги. Потом деревенские хулиганы и пришлые головорезы начинали подвергать жертвы физическому насилию: несчастных заставляли становиться голыми коленями на битую черепицу, подвешивали за руки или за ноги и в таком положении жестоко избивали. Иногда людей забивали насмерть, часто теми же мотыгами. Зачастую пытки были куда более изощренными и отвратительными.
Партийное начальство в своих инструкциях кадрам даже не пыталось остановить это насилие. Согласно официальной линии партии считалось, что это законные акты мести со стороны угнетенных. Партийным кадрам внушали, что «они должны позволять людям делать то, что они считают нужным» с теми, кто угнетал и эксплуатировал их. В действительности партия желала побудить народ к насилию, а там, где его не было, партийные начальники обвиняли местные кадры в саботировании движения земельной реформы. Таких местных партийных функционеров смещали и заменяли более активными и преданными.
Модель земельной реформы была создана в период с марта по июнь 1947 года специалистом Мао по террору Кан Шэном. Кадровые работники во всех остальных районах Китая должны были копировать его методы. Сам тот факт, что проведение земельной реформы было доверено человеку, который был специалистом не по аграрной реформе, а по террору (и который ничего не смыслил в сельском хозяйстве), ясно показывает суть и значение программы. Кан приехал в деревню Хаоцзяпо на северо-западе Шаньси. После первого же митинга он устроил разнос местным кадрам и активистам, обвинив их в излишней «мягкотелости». «Должно быть насилие, — говорил он. — Крестьян надо научить беспощадности… Будут убийства… Но не надо бояться убийств».
Кан велел кадровым работникам и активистам обращаться с целыми семьями, не исключая и детей, как с мишенями насилия. Он улыбался, видя, как деревенские дети избивают «маленьких помещиков» — так называли детей из «неправильных» семей. Жертвой мог стать кто угодно, так как Кан расширил критерии для обвинения людей далеко за пределы прежних толкований слов «помещик» и «кулак», чтобы создать жертвы там, где не было богатых. (Особенно часто такое положение встречалось в областях, где много лет правили коммунисты и где давно обнищали некогда зажиточные крестьяне.) Кан изобрел новый (и весьма туманный) критерий: «насколько их любят массы». Это означало, что жертвой насилия могстать практически каждый человек, поэтому те, кто вызывал по отношению к себе чувство негодования или зависти со стороны части своих односельчан, например из-за неких «незаконных делишек», становились первыми жертвами.
По коммунистическим районам Китая прокатилась невиданная волна насилия. Одна женщина-чиновник описывала нам митинг, на котором «четырех человек рядом подвесили за руки на четырех веревках» на глазах «всех мужчин, женщин, стариков, подростков и даже детей» деревни. На одну из веревок подвесили женщину-помещицу. «Очень больно вспоминать об этом», — сказала нам свидетельница.
«На самом деле у нее было не так уж много земли; ей просто не хватало рабочих рук, и она наняла батрака… Ее спросили, где она прячет зерно… Я знала, что у нее не было никакого зерна. Но они настаивали на своем и принялись ее бить… Они сорвали с нее блузку. Женщина только что родила, и с ее груди капало молоко. Ребенок кричал и ползал по земле, слизывая молоко. Люди опускали головы, не в силах смотреть на этот ужас… Многим это было омерзительно, но их заставляли смотреть. Если бы они отказались, то с ними самими поступили бы точно так же. Некоторые кадровые работники были настоящими бандитами. Честные крестьяне боялись им перечить».
Такие жуткие спектакли, как этот, десятилетиями вызывали дрожь у людей, которым пришлось стать их свидетелями. Во многих местах заставляли смотреть и на более страшные сцены. В какой-то деревне одному старику, старшему члену местной дворянской семьи, имя которого было Ню, что означает «бык», пропустили через ноздри проволоку и заставили его сына водить отца на проволоке, словно быка, по деревне, хотя кровь заливала несчастному старику лицо. Во многих местах «были убиты целые семьи — от мала до велика. Грудных детей либо разрывали на части, либо просто бросали в колодец». Наводившие ужас сцены происходили прямо под носом Мао в уезде Цзясянь в Особом районе, где он находился с 16 августа по 21 ноября 1947 года, совершая инспекционные поездки. В докладах, представленных Мао, относительно событий в этом уезде, говорилось, что одного человека утопили в чане с соленой водой, а другого убили, вылив ему на голову ведро кипящего масла. В одной деревне существовало правило: того, кто не доносил на помещиков, побивали камнями.
Мао видел сцены насилия и собственными глазами. Телохранители рассказывали, что он инкогнито ходил смотреть митинги в деревне, в которой жил осенью 1947 года, в Янцзягоу, где творились страшные вещи. После этого он рассказывал охране о различных способах пыток, о том, как сильно избивали детей.
Вывод из сделанных Мао докладов был ясен: «Все запуганы»[93]. Мао добился своей цели.
К началу 1948 года красные контролировали территорию с населением около 160 миллионов человек. Крестьяне составляли подавляющее большинство, запуганное до последней степени самыми жестокими и изощренными способами. Партия сказала, что 10 процентов населения — это семьи «помещиков» и «кулаков». Это означало, что только в эту категорию (а ведь Кан Шэн создал и новые критерии) попадали по меньшей мере 16 миллионов человек, которых ждали физические издевательства и унижения. Сотни тысяч человек, возможно, около одного миллиона были убиты или доведены до самоубийства.
В 1942–1943 годах в Особом районе Мао создал эффективные инструменты для того, чтобы терроризировать опору власти — членов коммунистической партии. Теперь он терроризировал свою экономическую и военную (в смысле пушечного мяса) базу, крестьянство, для того чтобы привести его ктотальной, безусловной покорности. Результат был налицо: крестьяне практически не сопротивлялись реквизициям, мобилизации, принудительному труду, насильственным поставкам продовольствия и вообще всему, что он считал необходимым для достижения своих целей.
Мао рассматривал этот процесс запугивания и террора как необходимое средство победы в войне. Так, когда он готовился к последней решающей операции, Хуайхайской, он послал Кан Шэна в провинцию Шаньдун, на которую должна была лечь основная тяжесть тылового обеспечения войск, чтобы провести вторую земельную реформу до конца 1947 года, решив, что первая оказалась недостаточно устрашающей. Кан устроил такие жестокие публичные пытки и казни, что Шаньдунская партийная организация взбунтовалась. Последовала тотальная чистка ее рядов. Можно получить некоторое представление о масштабах насилия, если вспомнить, что в одном маленьком городке, где до этого царила вполне мирная и дружелюбная атмосфера, были забиты до смерти 120 человек; некоторых из них всего лишь заподозрили в симпатиях к помещикам. Среди погибших было двое детей семи лет, убитых другими детьми, членами детской организации. Именно этот всеобщий тотальный террор в Шаньдуне стал фундаментом победы при Хуайхае.
В ходе земельной реформы террору и жестокостям подверглись и люди, проводившие политику Мао, кадровые партийные работники. Это было частью замысла Мао. Большинство новых членов партии были посланы в деревни, чтобы учиться на опыте земельной реформы. Мао сделал объектом такой же закалки своего двадцатипятилетнего сына Аньина, которого он отдал на попечение Кан Шэна в 1947–1948 годах под видом племянника господина Кана. Не прошло и десяти дней после его прибытия в штаб Кана, как Аньин начал испытывать на себе революционное воспитание. Его сильно критиковали и заставили почувствовать, что его образ мыслей близок правым. Ночами он лежал без сна, подвергая себя самокритике за «мелкобуржуазные чувства». «Я так и не стал думать и чувствовать, как подобает пролетарию, — писал он в своем дневнике, который до сих пор хранится под грифом «Секретно». — У меня совершенно гнилой характер». Он писал, что испытывал: «душевную боль, такую боль, что иногда не могу сдержать слез».
Аньин был потрясен видом публичной массовой жестокости, какой он не видел в сталинской России. Это было именно то, к чему, по мысли Мао, должен был привыкнуть его сын и к чему он должен был научиться подстрекать других под чутким руководством Кана. Пробыв два месяца в обществе Кана, он писал отцу (пользуясь красным жаргоном), что «мое пролетарское сознание окрепло». Но он сохранил прежнее чувство отвращения, которое прорывается в заметках, где он пишет о массовых митингах, описанных ему другими людьми. В одном случае 10 тысяч человек были согнаны на митинги, которые продолжались почти неделю. «В тот день было очень холодно, — писал Аньин. — Все говорили: «Как холодно! Должно быть, сегодня опять замерзло несколько человек. Что такое мы сделали, чем заслужили это?» Он явно выказывает отвращение и к самому митингу. «После тщательных репетиций, на пятый день, начались доносы и обвинения… Когда произносились слова обвинения, массы должны были поднимать в воздух свое оружие и несколько раз выкрикнуть слово «Смерть! Смерть! Смерть!». На митинге происходил настоящий кровавый хаос. Все кончилось тем, что восемь человек были забиты до смерти». Аньин также отмечает, что в проведении земельной реформы партия часто опирается на самых худших людей. «Некоторые из выдвинутых на руководящие должности активистов — головорезы и отбросы, бывшие солдаты японской марионеточной армии и лакеи». Такие люди составляли существенную часть новых партийных рекрутов в сельских районах.