Многие пытались уйти от этого «мыслеанализа», но любой намек на сопротивление считался «доказательством» того, что непокорный является шпионом, ибо, «если ты невиновен, тебе нечего скрывать от партии». При этом о праве на личную жизнь и речи не было, потому что коммунисты, как известно, отвергают все личное. Один человек из административного училища, где антипатия к подобным действиям была выражена особенно отчетливо, попытался выразить свой протест. «Неужели мы должны, — воскликнул он, — писать о наших разговорах по ночам в постели с женой?» Вокруг послышались сдавленные смешки. Понятно, что этот человек, как и большинство его коллег, «оказался шпионом». «Кроме одного (sic!) лица, весь учительский и административный персонал в этом учебном заведении — шпионы, — объявил Мао 8 августа 1943 года, — и многие студенты тоже шпионы, наверное больше половины». Под таким давлением каждый человек записывал по восемьсот выдержек из бесед в отчаянном желании сорваться с крючка.
Заставляя людей заниматься «малыми передачами», Мао весьма успешно привил людям привычку доносить друг на друга. Таким способом он нарушил доверительные отношения между людьми, заставил их из страха перед доносом отказаться от обмена мнениями вообще. Причем эта привычка, приобретенная во время пребывания в Яньане, сохранилась и много позже. А запретив «малые передачи», Мао также перекрыл единственный неофициальный источник информации в условиях, когда он полностью контролировал все остальные каналы. Пресса извне не поступала, никто не имел доступа к радио. Обмен письмами с внешним миром был запрещен, даже с членами семей. Любая связь с контролируемыми националистами районами считалась шпионажем. Информационный голод приводил к постепенной деградации, ведь думать, по большому счету, было не о чем. Вступать в контакт с посторонними было невозможно, доверять свои размышления бумаге опасно. Во время кампании людей заставили сдать свои дневники. Во многих умах зародилась боязнь мыслить, поскольку этот процесс оказывался не только бесполезным, но и опасным. Независимое мышление отмирало.
Два года такого постоянного давления и террора превратили молодых жизнерадостных людей из страстных поборников идей справедливости и равенства в роботов. Когда в 1944 году журналистов из внешнего мира впервые за многие годы допустили в Яньань, корреспондент из Чунцина отметил какую-то жуткую одинаковость. Если задать один и тот же вопрос (на любую тему) двадцати или тридцати людям из самых разных социальных слоев — от интеллигента до рабочего, — их ответы будут однотипными. Даже ответы на вопросы о любви, казалось, были предварительно обсуждены и согласованы на митинге. И, что вовсе не удивительно, они «в один голос и твердо отрицали существование партийного контроля над их мыслями».
Журналист буквально «задыхался» в душной «атмосфере нервного напряжения». «Большинство людей, — писал он, — имели очень серьезные лица. Среди высшего руководства, за исключением мистера Мао Цзэдуна, иногда демонстрирующего чувство юмора, и Чжоу Эньлая, который был превосходным собеседником, почти никто не позволял себе шуток». Элен Сноу, жена Эдгара Сноу, рассказывала нам, что в 1937 году, когда она побывала в Яньане, люди еще могли говорить за спиной Мао: «Вот идет Бог». Но спустя семь лет никто уже не осмеливался на столь легкомысленные высказывания. Мао не только запретил любые формы иронии и сатиры (официально — с весны 1942 года), но и объявил сам юмор преступным. Режим изобрел новое обвинение — «говорить непонятные слова», — по которому абсолютно все: скептицизм, жалобы или остроты — могло быть объявлено шпионскими происками.
Мао решил, что ему не нужно активное, добровольное сотрудничество (без добровольцев вполне можно обойтись). Он не хотел иметь дела с добровольцами. Ему была необходима машина, которая начинала исправно работать после нажатия кнопки. И он ее получил.
К началу 1944 года Россия успешно наступала на советско-германском фронте, и Мао предвидел, что она вступит в войну с Японией. Он понимал, что после поражения Японии ему понадобятся кадры для борьбы с Чан Кайши. И он начал политику ослабления террора.
Жертвы все еще оставались в заточении, жили в страхе и неопределенности, а силы безопасности начали рассматривать их дела, пытаясь извлечь реальных подозреваемых в шпионаже из горы вынужденных признаний. Неудивительно, что этот процесс был медленным и долгим. И только в одном аппаратчики были абсолютно уверены: истинных шпионов было меньше 1 процента от численности молодых добровольцев.
В это время Мао приказал другим коммунистическим базам начать охоту на шпионов по яньаньской модели. Он специально предупредил всех, что не следует углубленно рассматривать каждый случай просто потому, что так делали в Яньане. Полный цикл запугивания должны были пройти все. Чтобы стимулировать повсюду то же безумство, что и в Яньане, Мао увеличил до 10 процентов данные службы госбезопасности, оценивавшие число шпионов менее чем в 1 процент. После этого он во всеуслышание объявил, что именно благодаря яньаньскому методу удалось выявить такое огромное число вражеских агентов.
Только через год, весной 1945 года, Мао отдал приказ о всеобщей реабилитации жертв репрессий. К тому времени он уже был уверен, что Россия вступит в войну с Японией; вскоре ему предстояла борьба за контроль над Китаем, а для этого были необходимы кадры.
Молодые добровольцы, которых только в Яньане находилось много десятков тысяч, пребывали в плохом психическом состоянии. Многих охватывало безумие, и это было уже навсегда. Люди, пережившие Яньань, на всю жизнь запомнили пещеры, переполненные узниками, «среди которых было немало сумасшедших. Одни истерически хохотали, другие плакали, кричали и выли, как волки в ночи».
Число погибших могло достичь многих тысяч. Для некоторых единственным способом прекратить невыносимые страдания становилось самоубийство. Люди бросались вниз со скал, прыгали в колодцы. Те, у кого были жены и дети, часто убивали сначала их, потом себя. Обыч ными стали повторные попытки. Один учитель физики, выживший после того, как проглотил горсть спичечных головок (которые были ядовиты), едва придя в себя, повесился, на этот раз успешно. Неудавшихся самоубийц безжалостно преследовали. Одного несчастного, наглотавшегося разбитого стекла, вернули к жизни и немедленно заставили писать признание — заниматься «самокритикой».
Самоубийства иногда становились отчаянной акцией протеста, иногда даже двойного. Когда один из несчастных свел счеты с жизнью, спрыгнув со скалы, товарищи похоронили его напротив жилища его следователей, объяснив, что отныне призрак погибшего будет преследовать своих мучителей.
Один из чиновников в марте 1945 года написал в письме, что молодые добровольцы «получили тяжелый удар по своему революционному энтузиазму, раны в их умах и сердцах очень глубоки». И все равно Мао был уверен, что эти люди будут ему служить. Как бы несчастны они ни были, они оставались в ловушке коммунистической организации, покинуть которую для них было чрезвычайно трудно, причем не только физически, но и психологически. При отсутствии выбора многие возвращались к вере, которая делала более легким объяснение самопожертвования. Мао искусно эксплуатировал их идеализм, убеждая людей, что их мучения — неотъемлемая часть «служения пароду» (это циничное выражение он ввел в обращение примерно в это время, позже оно приобрело широкую известность), а также бесценный опыт, своеобразный обряд очищения души, необходимый для выполнения своей исторической миссии — спасения Китая.
Чтобы немного подсластить горечь, поселившуюся во многих сердцах, Мао весной 1945 года принес несколько публичных «извинений». Он счел такую акцию необходимой, прежде чем отправлять свои жертвы на фронт против Чан Кайши. Обычно он снимал шапку и кланялся либо салютовал аудитории. Но свои извинения он приносил так, как будто принимал на себя ответственность за действия других. («От имени Центра я прошу…») Он перекладывал вину на многих, в том числе на самих жертв. «Весь Яньань совершал ошибки, — говорил он. — Было намерение дать вам возможность хорошо помыться, но в воду добавили слишком много марганцовокислого калия, и ваша чувствительная кожа пострадала». Последняя реплика отчетливо намекала на то, что жертвы оказались слишком изнеженными, потому и пострадали. Софистика лилась из уст Мао сплошным потоком: «Мы сражались с врагом в темноте, поэтому ранили своих». Или даже: «Так отец наказывает своих сыновей. Поэтому, пожалуйста, не держите зла», «Пожалуйста, встаньте, отряхните пыль с одежд и идите воевать».
В такие моменты люди обычно плакали, и это были слезы покорности и облегчения. Большинство из них шли в бой за систему, так жестоко их изуродовавшую. После того как эти люди помогли Мао прийти к власти, они стали частью механизма, контролировавшего все население Китая. Мао построил этот механизм, не вдохновляя людей или заражая своим энтузиазмом, а исключительно с помощью террора.
За период, который может быть назван яньаньским террором, вся партия была «переплавлена», даже те ее члены, которые не стали непосредственными жертвами. Их вынудили обвинять других — коллег, друзей, даже супругов, — что наносило глубокие психологические травмы не только жертвам, но и им самим. Каждый жил в постоянном страхе, что следующей жертвой может стать он сам. Бесцеремонное вторжение в личную жизнь, бесконечный «мыслеанализ» также являлись причиной стресса. Позже Мао сказал, что наложил свое «клеймо не на 80 процентов партии, а на все 100».
Теперь в руках у Мао был замечательный инструмент против Чан Кайши. Одним из наиболее важных достижений террористической кампании стало выявление даже мельчайших крупиц информации о каких бы то ни было связях с националистами. Мао ввел особую форму «социальных отношений»: «Все должны описать каждую единичную социальную связь любого рода» (курсив наш. — Дж. X, Ю. Чж.). В конце кампании режим собрал подробное досье на всех членов партии. В результате Мао знал все каналы, которые могут использовать националисты. И во время гражданской войны, когда националисты проникали всюду, словно сквозь решето, у них практически не было шансов просочиться к коммунистам. Мао создал водонепроницаемую машину.
Мао также подготовил не задающую вопросов силу, направленную против Чана, всячески раздувая ненависть к последнему. Когда большинство молодых добровольцев объединились, КПК не находилась в состоянии войны с националистами, и люди не испытывали к Чану такой сильной ненависти, как хотелось бы Мао. Как говорил Мао, «некоторые люди думают, что национальная партия хороша, очень хороша». Один высокий чиновник отмечал, что «новые кадры испытывают очень большие иллюзии в отношении Чана, а у старых кадров классовая ненависть к генералиссимусу ослабела». Чан был безусловным лидером в войне Китая против Японии. Именно Чан заставил Америку и Британию в 1943 году снова уступить Китаю свои территориальные концессии (кроме Гонконга) — это было грандиозное историческое событие, по поводу которого даже Мао приказал устроить праздник. При Чане Китай был принят в «Большую четверку» — вместе с Англией, Америкой и Советским Союзом. Постоянным местом и правом вето в Совете Безопасности ООН Китай также обязан Чану.
Чана считали строителем нации современного Китая, который избавился от милитаристов, объединил страну и возглавил войну против Японии. Мао должен был развенчать этот образ. Во время террористической кампании он приказал партии «переучиваться» в вопросе: «Кто же является истинным строителем современного Китая: Гоминьдан или КПК?» Непосредственным следствием развенчания образа Чана должно было стать создание мифа о том, что Мао — основатель современного Китая.
Мао своей «охотой за шпионами» действовал по двум направлениям: выработки комплекса вины перед партией и ненависти к Чану. Ведь шпионаж именно в интересах националистов, а вовсе не японцев, являлся главным предметом расследования, причем посредством некоего смутного уподобления японцы иногда идентифицировались с националистами. После террористической кампании Мао Чан стал Врагом рядового коммуниста.