Наталья впала в уныние, и было принято решение всей семьей, включая мать Герцена Луизу Ивановну, уехать на поправку здоровья в Европу. Там супруги окунулись в революционные события, лихорадившие Францию[102].
Кипела и личная жизнь. Вскоре после переезда в Европу супруги познакомились с поэтом Георгом Гервегом и его женой Эммой. Взгляды, вкусы, интересы двух пар были столь похожи, что Наталья начала называть Александра и Георга близнецами. Образовалась своеобразная коммуна. «Мы все так сжились, спелись — я не могу представить существования гармоничнее», — писала Наталья. Пары съехались в один дом. Между Георгом и Натальей завязался роман, «непреодолимая страсть, которой она, вероятно, сначала сопротивлялась, но потом разрешила последовать себе за своими желаниями». Герцен подозревал неверность, но Наталья убеждала супруга: «Он — большой ребенок, а ты — совершеннолетний… Он умрет от холодного слова, его надобно щадить». В 1850 г. Наталья родила дочь Ольгу. После ее рождения отношения с Гервегами были окончательно испорчены, Герцен потребовал разъезда, и дело чуть не дошло до дуэли. Наталья тоже сделала свой выбор: «Я остаюсь в моей семье, моя семья — Александр и мои дети… Между мной и вами нет места». В конце концов Герцен признал Ольгу своей дочерью.
Только на следующий год супруги помирились, но навалились новые беды. В августе 1851 г. в России Герцена лишили дворянства и объявили «вечным изгнанником из пределов Российского государства». В ноябре по пути из Марселя в Ниццу затонул пароход «Город Грасс» — в морской пучине погибли Луиза Ивановна и восьмилетний сын Герценов Николай со своим воспитателем. Он стал четвертым умершим ребенком. Здоровье Натальи резко ухудшилось, в мае 1852 г. у нее случились преждевременные роды и через два дня она и младенец скончались. Наталье было 34 года. Герцен остался один с тремя детьми.
После похорон Герцен уехал в Лондон, где начал выпускать знаменитую газету «Колокол». Газета была запрещена в России, хотя ее тайно доставляли и читали самым внимательным образом даже при царском дворе. В 1865 г. российское правительство настояло, чтобы Англия закрыла газету. Герцен переехал в Швейцарию, в 1870 г. ненадолго поехал в Париж, получил там воспаление легких и скончался.
Наталья Александровна Захарьина стала одним из главных персонажей книги «Былое и думы»[103]. Спустя годы после ее смерти Герцен писал сыну Александру: «Вот я доживаю пятый десяток, но веришь ли ты, что такой великой женщины я не видал. У нее ум и сердце, изящество форм и душевное благородство были неразрывны. А эта беспредельная любовь к вам… Да, это был высший идеал женщины!» Ее личность и ее литературный талант видны и в ее переписке с Герценом[104], и в дневнике, который она оставила.
Я удручен счастием, моя слабая земная грудь едва в состоянии перенесть все блаженство, весь рай, которым даришь ты меня. Мы поняли друг друга! Нам не нужно вместо одного чувства принимать другое. Не дружба, — любовь! Я тебя люблю, Natalie, люблю ужасно, сильно, насколько душа моя может любить. Ты выполнила мой идеал, ты забежала требованиям моей души. Нам нельзя не любить друг друга. Да, наши души обручены, да будут и жизни наши слиты вместе. Вот тебе моя рука — она твоя. Вот тебе моя клятва, — ее не нарушит ни время, ни обстоятельства. Все мои желания, думал я в иные минуты грусти, несбыточны; где найду я это существо, о котором иногда болит душа? Такие существа бывают создания поэтов, а не между людей. И возле меня, вблизи, расцвело существо, говорю без увеличения, превзошедшее изящностью самую мечту, и это существо меня любит, это существо — ты, мой ангел. Ежели все мои желания так сбудутся, то где я возьму достойную молитву богу? <…>
20 июля
Итак, два года черных, мрачных канули в вечность с тех пор, как ты со мною была на скачке; последняя прогулка моя в Москве, она была грустна и мрачна, как разлука, долженствовавшая и нанесть нам слезы, и дать нам более друг друга узнать. Божество мое! Ангел! Каждое слово, каждую минуту воспоминал я. Когда ж, когда ж прижму я тебя к моему сердцу? Когда отдохну от этой бури? Да, — с гордостью скажу я, — я чувствую, что моя душа сильна, что она обширна чувствами и поэзией… и всю эту душу с ее бурными страстями дарю тебе, существо небесное, и этот дар велик. Вчера был я ночью на стеклянном заводе. Синий и алый пламень с каким-то неистовством вырывался из горна и из всех отверстий, свистя, сожигая, превращая в жидкость камень. Но наверху на небе светила луна, ясно было ее чело и кротко смотрела она с неба. Я взял Полину за руку, показал ей горн и сказал: «Это я!» Потом показал прелестную луну и сказал:
22 июля
<…> Любовь — высочайшее чувство; она столько выше дружбы, сколько религия выше умозрения, сколько восторг поэта выше мысли ученого. Религия и Любовь, они не берут часть души, им часть не нужна, они не ищут скромного уголка в сердце, им надобна вся душа, они не длят ее, они пересекаются, сливаются. И в их-то слитии жизнь полная, человеческая. Тут и высочайшая поэзия, и восторг артиста, и идеал изящного, и идеал святого.
О, Наташа! Тобою узнал я это. Не думай, чтоб я прежде любил так; нет, это был юношеский порыв, это была потребность, которой я спешил удовлетворить. За ту любовь ты не сердись. Разве не то же сделало все человечество с богом? Потребность поклоняться Иегове заставила их сделать идола, но оно вскоре нашло бога истинного, и он простил им. Так и я: я тотчас увидел, что идол не достоин поклонения, и сам бог привел тебя в мою темницу и сказал: «Люби ее, она одна будет любить тебя, как твоей пламенной душе надобно, она поймет тебя и отразит в себе». — Наташа, повторяю тебе, душа моя полна чувств сильных, она разовьет перед тобой целый мир счастья, а ты ей возвратишь родное небо. — Провидение, благодарю тебя!
<…>
Целую тебя, ангел мой,
Твой до гроба
Александр
Сердце полно, полно и тяжело, моя Наташа, и потому я — за перо писать к тебе, моя утренняя звездочка — как ты себя назвала. О, посмотри, как эта звезда хороша, как она купается в лучах восходящего солнца, и знаешь ли ее названье — Венера, Любовь! Всегда восхищался я ею, пусть же она останется твоею эмблемой, такая же прелестная, такая же изящная, святая, как ты. В самый день твоих именин получил я два письма от тебя, — сколько рая, сколько счастья в них… О, боже, боже… быть так любимым и такою душой. Наташа, я все земное совершил, остается еще одно наслажденье — упиться славой, рукоплесканием людей, видеть восторг их при моем имени, — словом, совершить что-либо великое, и тогда я готов умереть, тогда я отдам жизнь, ибо что мне может дать жизнь тогда? Я одного попросил бы у смерти: взглянуть на тебя, сказать слово любви голосом, взглядом, поцелуем, один раз — без этого моя жизнь не полна еще.
Ты пишешь, что я не жил никогда с тобою, что, может быть, в тебе множество недостатков, которых я не знаю, что ты далека от моего идеала. Перестань, ангел мой, перестань, нет, ты прелестна, ты выше моего идеала, я на коленях пред тобою, я молюсь тебе, ты для меня добродетель, изящное все бытие, и я тебя так знаю, как только мог подняться до твоей высоты. Ведь, и ты не жила со мною, но я смело говорю: твое сердце не ошиблось, оно нашло именно
Когда ты сказал мне, Александр, что отдал мне самого себя, я почувствовала, что душа моя чиста и высока, что все существо мое должно быть прекрасно. Друг мой, я была счастлива тем, что могла восхищаться тобою, любить тебя, становилась выше и добродетельнее от желания быть ближе к твоему идеалу; казалось, до него мне, как до звезды небесной, высоко. Я жила одним тобою, дышала твоею дружбой, и весь мир был красен мне одним тобою. Я чувствовала, что я сестра тебе и благодарила за это Бога; искала, чего желать мне, — клянусь, не находила, так душа моя была полна, так довольно ей было твоей дружбы. Но Бог хотел открыть мне другое небо, хотел показать, что душа может переносить большее счастье, что нет границ блаженству любящим Его, что любовь выше дружбы… О, мой Александр, тебе знаком этот рай души, ты слыхал песен его, ты сам певал ее, а мне в первый раз освещает душу его свет, я — благоговею, молюсь, люблю.
Друг мой, Александр, я бы желала сделаться совершенным ангелом, чтобы быть совершенно достойной тебя, желала бы, чтобы в груди, на которую ты склонишь твою голову, вмещалось целое небо, в котором бы тебе недоставало ничего, а она богата одною любовью, одним тобою. И с этою любовью — сколько веры в тебя, и можно ли любить без веры? Нет, мой друг, нет, мой ангел, твой идеал далеко, ищи его там, ближе к Богу, а здесь, на земле, нет его. Ты можешь быть идеалом многих, а быть твоим… Мне часто бывает грустно, когда я обращаюсь на себя и вижу всю ничтожность свою пред тобою, мой несравненный Александр; грудь моя слишком тесна, чтобы заключить в себе все, чего бы ты желал; может, и душа моя слишком далека твоей души, чтобы слиться с нею в одно? Нет, мой ангел, ищи несравненного, неподражаемого, а мне ты много найдешь подобных; не склоняй головы твоей на слабую грудь, которая не в силах снести столько прекрасного, столько святого. Грустно стало мне… Прощай.
Научи меня, ангел мой, молиться, научи благодарить Того, Кто в чашу моей жизни влил столько блаженства, столько небесного, кто так рано дал мне вполне насладиться счастьем. Когда я хочу принесть Ему благодарение, вся тленность исчезает, я готова пред лицом самого Бога вылить всю душу молитвой. Но этого мало, и жизни моей не станет довольно возблагодарить Его; ты научил познать Его, научи, научи благодарить Его, ангел мой!