Куда бы я ни поехал, а еду я далеко, — нам с тобою нельзя встречаться, ни в этом, ни в будущем мире. Взгляни на это как на искупление. Если бы со мною что приключилось, будь ласкова к Августе, а если и ее не станет, — то к ее детям. Ты знаешь, что я недавно составил завещание в пользу ее и ее детей, так как о наших собственных детях позаботились раньше иным и лучшим образом. Это не должно оскорблять тебя, ибо в то время мы еще не ссорились, и, согласно нашему уговору, это не имеет влияния на твою жизнь. Поэтому будь к ней ласкова, ибо она никогда не говорила и не поступала по отношению к тебе иначе, как друг. Подумай о том, что если для тебя может быть выгодно лишиться супруга, то для нее печально знать между собою и братом — моря, а впоследствии — чуждые страны. Быть может, ты припомнишь и то, что ты обещала мне некогда. Повторяю это, ибо глубокая неприязнь ослабляет память. Не считай обещание это неважным, ибо оно было обетом.

Камень в перстне не имеет ценности; но в нем есть волосы короля, который в то же время был моим предком, и я желаю, чтобы перстень был сохранен для мисс Байрон[90]…

Преданный тебе,

Байрон

Джордж Байрон — Августе Ли Диодати, Женева, 8 сентября 1816

…На озере я до известной степени очутился в опасности (в соседстве с Meillerie); но не хочу хвастать этим, что же касается всех этих «возлюбленных», Бог да поможет мне, — у меня их была всего лишь одна[91]. Не сердись, что мог я поделать? Глупая девочка, вопреки всему, что я ни говорил и ни делал, ездила всюду за мною, или, точнее, впереди меня, ибо я встретил ее и здесь, и мне стоило огромных усилий побудить ее вернуться. Наконец она уехала. Даю тебе слово, любимая, что я ничего с этим не мог поделать, пытал все, что было в моей власти, и, наконец, положил этому предел. Я не был влюблен, и никакой любви к ней у меня не осталось; но в самом деле не мог я разыгрывать стоика перед женщиной, проехавшей восемьсот миль с целью поколебать мою философию. К тому же мне так часто за последнее время подавали «два блюда с десертом» (ах!) нерасположения, что я был доволен, как чему-то новому, вкусить немного любви (которая к тому же была мне навязана). Теперь ты знаешь все, что знаю об этом деле и я, и конец! Пиши мне, пожалуйста. С твоего последнего письма я четыре-пять недель ничего более не слышал. Я выхожу мало, за исключением тех случаев, когда хочу подышать свежим воздухом, и предпринимаю прогулки по суше и воде, а также езжу в Коппе, где г-жа Сталь была со мною особенно любезна, и, как я слышал, выдержала бесчисленное количество битв из-за моего все же незначительного дела, которое, по слухам, подняло много пыли по ту и эту сторону канала. Бог знает, как это выходит, но я создан, по-видимому, чтобы люди из-за меня вцеплялись друг другу в волосы.

Не сердись, но верь, что я вечно любящий

Твой Байрон

Уши́[92], 17 сентября 1816

<…> Каким я был дураком, что вступил в брак — да и ты немногим умней, моя милая; а ведь мы могли бы прожить так счастливо — старой девой и старым холостяком; мне нигде не найти такой, как ты, а тебе (пусть это звучит тщеславно) — такого, как я. Мы созданы, чтобы прожить жизнь вместе; а теперь мы — по крайней мере я — по многим причинам разлучен с единственным существом, которое могло бы меня любить и к кому я мог бы безраздельно привязаться.

Будь ты монахиней — а я монахом — мы могли бы беседовать через решетку, а не через моря — но все равно — голос и сердце мое всегда летят к тебе.

Б.

28 октября 1816[93]

…Ты одна (да, может, дочь моя, на что смутно надеюсь) единственная моя отрада, единственная оставшаяся в жизни надежда, я смогу все снести, только б ты была у меня; но всякая преграда меж нами для меня невыносима. По всему судя, мисс Милбенк создана будто на мою погибель. Ты же видишь, до сей поры никакой враждебности в душе я к ней не питал. <…> Ты же знаешь, она причина всему, а намеренно или нет, разве в том дело?.. <…>

Здоровье мое неплохо, хотя временами находит головокружение и глухота, отчего и мысли являются те же, что и Свифту, — будто становлюсь, как виделось ему, засохшим тем деревом, и это заставляет думать, что прежде отомрет во мне все, что сверху. Волосы мои седеют и гуще не становятся, а зубы шатаются, хотя все еще белы и крепки. …Либо всему этому конец, либо мне; только повторяю еще и еще: эта женщина разбила мне жизнь.

27 мая 1817

…У меня, видимо, появилась … дочь от той дамы, которую ты знаешь по моим предыдущим письмам — я разумею ту, что вернулась в Англию, чтобы тайно стать матерью — молю богов, чтобы она там и осталась. Я еще не совсем решил, что мне делать с этим новым произведением; … но я очевидно пошлю за ней и помещу ее в какой-нибудь венецианский монастырь, чтобы сделать из нее добрую католичку, а может быть, монахиню, чего нашей семье весьма недостает.

17 мая 1819[94]

Трехлетняя разлука, полная перемена обстановки и привычек — все это немало значит, и теперь у нас осталось общего только наше взаимное чувство и наше родство.

Но я ни на минуту не переставал и не могу перестать чувствовать ту совершенную и безграничную привязанность, которая соединяла и соединяет меня с тобой и делает меня совершенно неспособным истинно любить кого бы то ни было другого — чем могли бы они быть для меня после тебя? Моя… мы были, быть может, очень виноваты, но я ни о чем не сожалею, кроме проклятой женитьбы и твоего отказа любить меня как прежде — я не могу ни забыть, ни вполне простить тебе это пресловутое покаяние, — но не могу перемениться и если кого-нибудь люблю, то потому, что она хоть чем-нибудь напоминает тебя. <…> Мысль о нашей долгой разлуке терзает мне сердце — я считаю ее слишком суровой карой за наши грехи — Данте в своем «Аду» был милосерднее; он не разлучил несчастных любовников (Франческу да Римини и Паоло, которым, конечно, очень далеко до нас — хотя и они порядком нагрешили); пусть они страдают, но они вместе. <…> Я мог терзаться твоим новым решением, а вслед за тем — травлей злобного дьявола, который изгнал меня из родной страны и умышлял на мою жизнь, пытаясь лишить меня всего, чем она может быть драгоценна; но вспомни, что даже тогда ты была единственной, о ком я заплакал; и какими слезами! <…> Когда будешь мне писать, пиши о себе — о том, что любишь меня, но только не о посторонних людях и предметах, которые меня отнюдь не интересуют; — ведь в Англии я вижу только страну, где живешь ты, а вокруг нее только море, которое нас разделяет. <…> В моем чувстве к тебе соединились все страсти и все привязанности. Оно укрепилось во мне, но оно погубит меня, — я не имею в виду физического разрушения — я много вынес и много еще могу вынести — я говорю о гибели мыслей, чувств и надежд, так или иначе не связанных с тобой и с нашими воспоминаниями…

Джордж Байрон — Графине Гвиччиоли Болонья, 25 Августа 1819

Дорогая Тереза! Эту книгу[95] читал я в твоем саду; тебя не было, дорогая, иначе я не мог бы читать ее. Это твоя любимая книга, а автор принадлежит к числу моих друзей. Ты не поймешь этих английских слов, и другие также не поймут их. Это — причина, вследствие которой я не нацарапал их по-итальянски. Но ты узнаешь почерк того, кто любит тебя страстно, и угадаешь, что при виде книги, принадлежащей тебе, он мог думать только о любви. В этом слове, одинаково хорошо звучащем на всех языках, всего же лучше на твоем — Amor mio, — заключено все мое существование, настоящее и прошедшее. Я чувствую, что существую, и боюсь, что буду существовать — для какой цели, придется решать тебе. Моя судьба лежит в тебе, ты женщина в семнадцать лет и всего два года как вышла из монастыря. От всего сердца желаю, чтобы ты осталась там, или чтобы я тебя никогда не узнал замужней женщиной.

Но все это чересчур поздно. Я люблю тебя, и ты любишь меня, по крайней мере, так говоришь ты и так действуешь, словно любишь меня, что при всяких обстоятельствах является для меня огромным утешением. Я же не только люблю, я не могу перестать тебя любить.

Думай иногда обо мне, когда Альпы и Океан будут лежать между нами, но разделят они нас только тогда, когда ты этого захочешь.

Александр Грибоедов и «Черная роза Тифлиса»

Александр Сергеевич Грибоедов (1795–1829) происходил из старинного богатого польско-русского рода и получил прекрасное домашнее образование: в шесть лет говорил на трех языках, в юности знал шесть. Рос вундеркиндом[96]. Но началась война 1812 г., потом закружила дипломатическая служба… Одним словом, бесконечно жаль, что такой умница, талант, чудесный композитор, настоящий дипломат, поэт и драматург так рано ушел из жизни.