Перси Шелли был знаменит не только как поэт, но и как проповедник модных и сейчас течений: он был атеистом, веганом, апологетом свободной любви, пацифистом, врагом государства, противником любого насилия. Он уже был женат, у него было двое маленьких детей, когда в 1814 г. он полюбил 16-летнюю Мэри Уолстонкрафт Годвин. Брак был невозможен, поэтому пара решила просто сбежать из дома, чтобы пожить, как супруги[83]. Шестнадцатилетняя Клара взялась проводить их до Ла-Манша, но осталась с ними. Через какое-то время все трое вернулись в Лондон. У Мэри случились преждевременные роды, из-за чего она пребывала в депрессии. Тогда беременная Клара, которая все еще рассчитывала добиться любви Байрона, уговорила Перси и Мэри поехать к нему в Швейцарию. Там они прожили несколько месяцев. Катались на лодке, читали стихи, сочиняли. В июне 1816 г. из-за затяжного дождя все оказались заперты на несколько дней в одной из вилл. Как-то поздно вечером Байрон предложил сочинять страшные истории. Плодом той ночи стали легендарный «Франкенштейн» Мэри Шелли (она опубликовала книгу через два года) и повесть «Вампир» (1819) — первый в мире рассказ про вампиров, написанный Полидори[84].

В конце лета семейство Шелли уехало назад в Англию, а в январе 1817 г. Клара родила дочь Альбу, которую по настоянию Байрона переименовали в Аллегру[85].

Зимой Байрон перебрался в Венецию. Его жизнь была бурной, как обычно — увлекся Арменией: выучил армянский язык, посещал лекции по истории и культуре этой страны, даже стал соавтором словаря и учебников по армянскому языку.

В 1819 г. у него завязался бурный роман с 18-летней графиней Терезой Гвиччиоли (1800–1873). Вот как сам Байрон описывал сестре Августе новую возлюбленную: «Она прелесть, большая кокетка, крайне тщеславна, восхитительно жеманна, весьма неглупа, абсолютно беспринципна, обладает немалой фантазией и страстностью». Джордж встретил Терезу через три дня после ее свадьбы с влиятельным дипломатом графом Алессандро Гвиччиоли. Супруг был на 50 лет старше, и нет никаких свидетельств, что жена испытывала к нему нежные чувства. Встреча Терезы и Байрона закончилась романом. Она ушла от мужа и четыре года была спутницей Байрона.

Семейство Шелли в 1818 г. тоже перебралось в Италию. В 1821 г. Перси Шелли с другом арендовали небольшую виллу на берегу, неподалеку от Пизы, и построили «идеальную игрушку на лето» — парусную шхуну. Через два месяца после смерти пятилетней Аллегры, 8 июля 1822 г., в жизни Байрона произошла новая трагедия: Шелли с другом и 18-летним капитаном шхуны ушли в море, попали в шторм и утонули. Их обезображенные тела выбросило через десять дней. Решено было кремировать их на берегу. Байрон, Мэри и Тереза стояли и смотрели на костер. Все молоды, сказочно красивы, талантливы и знамениты. К этому времени они пережили столько счастья и горя, что хватило бы на несколько судеб.

Джордж был счастлив с Терезой и в этот период написал лучшие свои вещи, но через год семейная жизнь ему надоела и он сбежал, чтобы воевать за независимость Греции от Османской империи. Он потратил на войну чуть ли не все свое состояние, стал греческим национальным героем и через два года, 19 февраля 1824 г., в возрасте 36 лет умер от кровопускания во время лихорадки.

Байрон — не просто гениальный поэт, он был идолом, кумиром многих поколений, он стал культовой звездой за полтора века до появления рок-н-ролла. Великие люди завороженно смотрели на него, вчитывались в каждую строку, ловили каждое слово, пересказывали реальные истории и сплетни. Его слава в Европе была беспредельна. Его мужество, романтизм, талант, духовная щедрость, ирония подвигли Ницше на создание теории о сверхчеловеке (Ubermensch), человеке будущего — красивом, сильном, талантливом[86].

Байрон за недолгую, но бурную жизнь написал около 3000 писем. Приведем лишь несколько писем[87] к главным героиням нашего рассказа.

Хотя я до сих пор неаккуратно отвечал на твои любящие и ласковые письма, дорогая Августа, я надеюсь, что ты не припишешь это недостатку чувств, а скорее свойственной мне застенчивости. Сейчас я постараюсь, как только сумею, отплатить тебе за твою доброту и надеюсь, что отныне ты будешь считать меня не только братом, но самым преданным и любящим твоим другом, а, если это когда-либо понадобится, — защитником. Помни, милая сестра, что ты у меня самый близкий человек на свете, как по крови, так и по привязанности. Если я чем-нибудь могу тебе служить, скажи только слово. Верь своему брату и знай, что он никогда не обманет твоего доверия. <…>

Милая Каролина!

Если мои слезы, которые ты видела и которые, ты знаешь, я проливаю так редко — мое смятение при расставании с тобой, которое, как ты видела на протяжении всей этой мучительной истории, началось лишь с приближением разлуки — если все, что я говорил и делал и сейчас еще слишком готов говорить и делать, недостаточно доказывают, каковы сейчас и каковы будут всегда мои истинные чувства к тебе, любовь моя, то иных доказательств я дать не могу. Видит бог, я желаю твоего счастья; и когда я покину тебя, вернее, ты — меня, из чувства долга перед твоим мужем и матерью, ты убедишься в том, в чем я клянусь тебе вновь: что никто, пока я жив, ни на словах, ни на деле не займет в моем сердце места, навеки принадлежащего тебе. До сих пор я не знал, как безумен мой лучший, мой любимый друг; я не нахожу слов; сейчас не время для слов; но я найду прибежище в гордости и печальное удовлетворение в страданиях, которые даже ты едва ли можешь вообразить, ибо ты не знаешь меня. Сейчас я появлюсь в свете с тяжелым сердцем, потому что мое появление пресечет нелепые слухи, которые может породить сегодняшнее событие. Назовешь ли ты меня теперь холодным, бездушным и неискренним? Назовут ли меня так даже другие? И даже твоя мать, ради которой мы, и прежде всего я, приносим большие жертвы, чем она когда-либо узнает и сможет вообразить? «Обещать не любить тебя?» О, Каролина, давать такое обещание поздно. Но я знаю, чтоó вынуждает все эти жертвы и всегда буду испытывать те чувства, которые ты видела, и еще больше — то, что может быть известно одному моему сердцу, а быть может, и твоему. Да простит тебе бог, да сохранит он тебя и благословит. Навеки и долее чем навеки

Преданный тебе Байрон

Р. S. — Если бы не насмешки, вынудившие тебя к этому, милая Каролина, если б не твоя мать и добрые родичи, что на земле или в небесах было бы для меня большим счастьем, чем назвать тебя моей, и уже давно? А теперь, еще более чем тогда, теперь больше чем когда-либо. Ты знаешь, что я с радостью отдал бы за тебя все земное и все, ожидающее нас за гробом; и если я отрекаюсь от этого, неужели мои мотивы будут истолкованы превратно? Мне безразлично, кто об этом может узнать и как может использовать — тебе, одной тебе они должны быть понятны; это — ты сама. Я был и есть всецело и по собственной воле твой, готовый повиноваться, чтить, любить — и бежать с тобой, когда, куда и как — это могла бы решать ты.

Джордж Байрон — невесте Анне Изабелле Милбэнк[88] 4, Беннет-стрит, 25 августа 1813

Чувствую себя чрезвычайно польщенным Вашим письмом и намерен тотчас же засвидетельствовать его получение. Прежде чем приступить к ответу на него, позвольте мне (как можно кратче) коснуться событий, разыгравшихся прошлою осенью. Много лет протекло с тех пор, как я познакомился с женщиною, открывшей передо мною перспективу действительного счастья. Затем я увидел женщину, на которую не имел никаких притязаний, кроме тех, что мог возыметь надежду быть еще услышанным. Молва шла, однако, что сердце ее свободно; по этой причине леди Мельбурн взяла на себя труд узнать, будет ли мне дозволено поддерживать с Вами знакомство до возможности (правда, весьма отдаленной) возвысить его до дружбы и, в конце концов, до еще более теплого чувства? В ее рвении — дружественном и потому простительном, она вышла, до известной степени, за пределы моих намерений, сделав Вам прямое предложение, о чем я жалею лишь постольку, поскольку оно должно было показаться Вам дерзким с моей стороны. В истинности этого Вы убедитесь, если я скажу Вам, что недавно я указывал ей на то, что она невольно чересчур выдвинула меня, в ожидании, что такое внезапное открытие будет принято благосклонно. Я упоминал об этом лишь мимоходом, в разговоре, и без малейшей раздражительности или неприязни к ней. Таково было первое приближение мое к алтарю, пред которым, если судить по Вашим чувствам, я принес лишь новую жертву. Если я употребляю выражение «первое приближение», то это может показаться Вам несовместимым с некоторыми обстоятельствами моей жизни, на которые Вы, очевидно, в одном месте Вашего письма намекаете. Тем не менее, оно соответствует фактам. Я был в то время слишком молод для женитьбы, но не для любви, и то было первое или посредственное приближение в видах длительного союза с женщиною, и, вероятно, попытка эта останется последнею. Леди Мельбурн поступила правильно, объявив, что я предпочитаю Вас всем остальным женщинам; так это и было и есть до сих пор. Но я не испытал разочарования, так как в сосуд, переполненный горечью, невозможно влить еще хотя бы каплю. Мы сами себя не знаем; но, несмотря на это, я не думаю, чтобы мое самолюбие было тяжко ранено этим обстоятельством. Напротив, я чувствую какую-то гордость при вашем отказе, — быть может, большую, чем могла бы внушить мне склонность другой женщины; ибо отказ этот напоминает мне о том, что я считал себя некогда достойным любви той женщины, которую всегда высоко ценил, в качестве единственной представительницы всего ее рода.

Теперь о Вашем письме, — первая часть удивляет меня не тем, что Вы должны были чувствовать склонность, а тем, что она могла оказаться «безнадежною». Будьте уверены в этой надежде, равно как и в предмете, к которому она относится. О той части письма, которая касается меня, я мог бы сказать многое, но должен быть краток. Если бы Вы что-либо обо мне услышали, то, по всей вероятности, это будет не неверно, но, быть может, преувеличено. По поводу каждого вопроса, которым Вы меня удостоите, я охотно сообщу вам обстоятельные сведения, или признаю правду, или опровергну клевету.

Ради одной нашей дружбы должен я быть чистосердечен. В моей груди живет чувство, относительно которого я не могу поручиться за себя. Сомневаюсь, удержусь ли я от того, чтобы любить Вас, но могу сослаться, по-видимому, на мое поведение за время, протекшее с того объяснения; каковы бы ни были мои чувства к Вам, Вы обеспечены от преследований; но я не могу притворяться равнодушным, и это не будет первым шагом, по крайней мере, в некоторых отношениях, — от того, что я чувствую, к тому, что я должен чувствовать, согласно Вашему желанию и воле.

Вы должны простить мне и обдумать, что, если бы Вам в моем письме что-либо не понравилось, то писать Вам вообще — для меня задача трудная. Я оставил многое невысказанным и высказал то, чего не намеревался сказать. Мой предполагавшийся отъезд из Англии замедлился вследствие известий о чуме, и т. п., и я должен направить мой бег к более доступным берегам, по всей вероятности, к России. У меня осталось место лишь для подписи.

Неизменно ваш покорный слуга

Байрон

Джордж Байрон — жене Анне Елизавете Байрон[89] 1816

Последнее слово — оно будет кратко — и таково, что ты должна его выслушать. Ответа я не ожидаю, да он и лишний; но выслушать меня ты должна. Я простился сейчас с Августой, единственным существом, которое ты мне оставила еще, и с которым я могу еще проститься.