Клятвы и мечты Николая Огарева

У Герцена был близкий с детства друг — Николай Платонович Огарев (1813–1877). Они познакомились, когда первому было 11 лет, а второму 10. Оба из древних и богатых дворянских фамилий. Оба получили прекрасное домашнее образование, с детства знали несколько языков. Огарев рано потерял мать, а у Герцена мать в доме была человеком более чем бесправным (конкубина[109]). При этом они были разными по темпераменту: Огарев — тихоня, Герцен — огонь. Один лирик, второй бунтарь. Их дружба описана Герценом в книге «Былое и думы».

Петербургское восстание молодых дворян-декабристов взволновало московских мальчиков и дало повод к серьезным размышлениям о его причинах и целях. «Мы перестали молиться на образа и молились только на людей, которые были казнены или сосланы. На этом чувстве мы и выросли», — писал Огарев. Через несколько лет оба подростка уже понимали, чего хотят в этой жизни, и дали друг другу клятву бороться за всеобщую свободу. Вот как рассказал об этом Герцен: «В Лужниках мы переехали на лодке Москву-реку на самом том месте, где казак вытащил из воды Карла Ивановича. Отец мой, как всегда, шел угрюмо и сгорбившись; возле него мелкими шажками семенил Карл Иванович, занимая его сплетнями и болтовней. Мы ушли от них вперед и, далеко опередивши, взбежали на место закладки Витбергова храма на Воробьевых горах. Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу. Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лет я тронут до слез, вспоминая ее, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша. Но, видно, одинакая судьба поражает все обеты, данные на этом месте… Мы не знали всей силы того, с чем вступали в бой, но бой приняли. Сила сломила в нас многое, но не она нас сокрушила, и ей мы не сдались, несмотря на все ее удары. <…> С этого дня Воробьевы горы сделались для нас местом богомолья, и мы в год раз или два ходили туда, и всегда одни»[110].

Судьба у них была во многом «одинакая». В 1829 г. вместе поступили в Московский университет на физико-математический, вместе организовали студенческий кружок, вместе были арестованы, только Герцена сослали в Пермь, а Огарева — в Пензу. Оба поступили на службу в канцелярии губернаторов. В 1838 г. Герцен наконец-то женился на Захарьиной, а двумя годами ранее Огарев женился на племяннице губернатора Марии Львовне Рославлевой (ок. 1817–1853 гг.). Тут судьба делает крутой вираж и их жизненные пути расходятся, чтобы 20 лет спустя сойтись снова.

Если первое время семья Герценов наслаждалась счастьем, то брак Огарева не сложился почти сразу. Огарев был влюблен в Марию, он вообще был очень влюбчив. Но быстро выяснилось, что у них нет общих интересов. Если Огарева волновало освобождение крестьян, то Марию — доходы от них. Регулярно устраивались балы, ежедневно готовили еду на 60 персон (вдруг кто приедет). Мария вовсю прожигала состояние мужа и крутила романы, а Огарева увлекали идеи всеобщего счастья. Нет, кутежи в имении и многодневные попойки вне дома он тоже устраивал, но только для того, чтобы заглушить горечь несовпадения душ с 20-летней супругой и страдание, что никак не может осчастливить свободой хоть часть человечества. В 1838 г. Огарев поехал лечиться на Кавказ, там познакомился с декабристами, еще более проникся революционными идеями и начал борьбу. Первым делом он отпустил 1800 крестьян из своего имения Белоомут под Луховицами (Московская губерния), устроил в имении коммуну, построил винокуренный завод, писчебумажную и суконную фабрики, но затея быстро провалилась, сократив капиталы свободолюбивого мыслителя на миллион рублей. Расстроенный Огарев в 1841 г. уезжает с женой в Германию слушать лекции в Берлинском университете. В 26 лет Машеньке все окончательно надоело и она уехала с любовником в Париж[111]. При этом развода Огареву не дала, получила от него 30 000 рублей единовременно и затем по 18 000 рублей в год. Чуть позже с помощью хитрой аферы Мария завладела имуществом Огарева, полностью разорив его[112].

Если Герцен в 1846 г. уехал в Европу, то Огарев, наоборот, дослушав свои берлинские лекции, один, без жены, вернулся в Россию, теперь уже в пензенское имение. Тут он снова решил освободить крестьян, но из этого ничего не вышло. «Они просто не знали, как жить самостоятельно».

Вскоре 35-летний Николай Платонович начинает сожительствовать с молоденькой дочерью соседа по имению Натальей Алексеевной Тучковой (1829–1913). Родители девушки были категорически против внебрачных отношений с женатым мужчиной, но ничего не могли поделать. Огарев продолжал вести разговоры о всеобщей свободе, за что в 1850 г. пензенский губернатор (дядя Марии Львовны) обвинил его в участии в «секте коммунистов» и Огарева посадили в Петропавловскую крепость. Через полгода его отпустили. Николай и Наталья переехали в симбирское имение, там после смерти Марии Львовны в 1853 г. обвенчались и стали ждать заграничных паспортов, чтобы покинуть Россию.

Когда Герцен остался один с тремя детьми и перебрался в Англию, он позвал к себе Огарева, чтобы начать выпускать свободную, бесцензурную газету «Колокол». В 1856 г. Огарев получил долгожданные паспорта и отправился с Натальей Алексеевной в Лондон.

В Лондоне друзья поселились вместе, и вскоре сильная, своенравная, капризная Наталья Алексеевна поняла, что ей куда милее энергичный Герцен, чем лиричный Огарев. Фактически она стала женой Герцена и матерью его детей от брака с Захарьиной. Кроме того, она родила Александру Ивановичу еще троих детей: Елизавету и близнецов Елену и Алексея. Все трое официально считались детьми Огарева. Это были «его» единственные дети. Повторилась история с Гервегом: дети Герцена от первого брака называли Николая Огарева папой Никой. Огарев начал пить, у него участились приступы эпилепсии, которой он страдал с детства. Он жил на периодически приходящие деньги сестры и пенсию, которую ему выписал Герцен. Часто бесцельно бродил по улицам, что-то бормотал, думал о былом, говорил медленно, при этом был весьма добродушен…

После закрытия лондонской редакции все вместе переехали в Женеву, но скоро расстались.

Наталья рассорилась с детьми Герцена от первого брака и ушла от Герцена с Огаревым[113]. Она все время переезжала с места на место и писала обоим мрачные письма. В 1870 г. Герцен умер.

В 1873 г. Огарев приехал в Лондон и возобновил свою прошлую связь с Мэри Сазерленд. Они познакомились в 1859 г. в одном из лондонских пабов. Мэри стала единственной верной спутницей Огарева в самом возвышенном смысле этого слова. Она знала, когда начнутся приступы болезни, всячески ему помогала, была и любовницей, и матерью. Первый брак Огарева продлился условно четыре года, второй условно восемь, с Мэри, пусть с перерывами, он прожил 18 лет. Его больше не волновали мечты о свободе и братстве, он лишь часто повторял Мэри: «Будь всегда добра и правдива сердцем — это единственное, что дает покой и возвышает немного над грязью».

В 1877 г. Огарев пьяным упал в канаву в Гринвиче, сломал позвоночник и ногу и через несколько дней умер на руках Мэри и Таты (дочери Герцена Натальи). Ему было 63 года[114].

Составители библиографического указателя писем Огарева, Лидия и Роза Мандельштам, пишут: «Судьба эпистолярного наследия Огарева резко отличается от судьбы эпистолярного наследия Герцена. Письма Огарева рассеяны по различным изданиям и не учтены. Поэтому по отношению к ним невозможно ограничиться библиографической справкой. Библиография по Огареву вообще крайне бедна. В 1908 г. вышли составленные Д. П. Тихомировым „Материалы для библиографического указателя произведений Николая Платоновича Огарева и литературы о нем“ („Известия Отделения русского языка и словесности Академии Наук“, 1907, т. XII, кн. 4). Однако узнать из этой библиографии, что в том или другом издании напечатаны письма, можно только в тех случаях, когда наличие писем оговорено в заголовках. После 1908 г. вообще не появлялось сколько-нибудь полной библиографии по Огареву»[115].

Знаешь ли, твоя записка так тронула меня, что доставила мне больше удовольствия, нежели твоя вспышка причинила мне огорчения. Но твоя вспышка была законна, и чтобы покончить с этим разномыслием, я хочу рассказать тебе все, что могло бы снова вызвать ее, и не будем больше говорить об этом.

Пятнадцати лет я мечтал о любви чистой и небесной, какую ощущаю сейчас; шестнадцати — пылкое воображение заставило меня полюбить; меня постигло разочарование, подорвавшее мою веру в любовь. Семнадцати лет я захотел обладать женщиною и обладал ею, без любви с обеих сторон — позорный торг между неопытным мальчиком и публичной девкой. Это был первый шаг к пороку. Человек так устроен от природы, что, раз познав женщину, он должен продолжать. Говорят, что это — физическая необходимость; я не верю этому; я убежден, что чистый человек должен избегать всякой связи, чуждой любви, хотя бы в ущерб своему физическому благосостоянию. Но я с жадностью ухватился за тот взгляд — и отдался пороку; иногда меня мучило раскаянье, но большей частью я усыплял свою совесть.

Можешь ли ты признать истинным чувством те немногие любовные ощущения, которые я испытал в то время? Нет; это были лишь усилия духа облагородить гнусность поведения. Мог ли я долго лелеять эти мнимые влюбления? Нет: меня не могла удовлетворять женщина, лишенная развитого ума, женщина, не носящая в себе любви к прекрасному и великому, чья любовь не возвышается до истинной любви, но есть лишь инстинкт, лишь предчувствие чего-то лучшего, чем она сама. И я удалялся тотчас, когда не мог преодолеть отвращения, истерзав себе душу мнимой любовью и неуместной ревностью. Эти женщины были не по мне.

Единственная, которую я могу истинно любить, это ты, и я клянусь тебе, что эта любовь будет вечною, — клянусь и отдаю себе полный отчет в том, что это значит. Мария, неужели ты можешь думать, что у тебя была предшественница? Нет, я живу другой жизнью с тех пор, как люблю тебя; возьми меня перерожденного, и забудь прежнего меня: то был почти зверь, этот — человек. Не ты должна повергаться к моим ногам, а я к твоим — ты чиста, как ангел, твоя вспышка была вспышкой презрения, которое внушают ангелу человеческие пороки. Но прости меня, люби меня, не покидай меня; без тебя все для меня кончено. Клянусь, я никогда не обману твоего доверия ко мне. Если, прочитав это, ты простишь мне мое прошлое, приди, бросься в мои объятия, — я чист теперь, и да не будет больше речи о прошлом!

Что я должен, по-твоему, сделать с этой девицей? Прогнать ее было бы жестоко. Неужели ты не веришь твоему Коле? Ее присутствие мне самому тягостно; но она очень весела; я послал ей денег, а ей только того и надо. Я толкнул ее на позорную дорогу, имей же сострадание ко злу, которое я сделал, — я только этого и прошу.