Мужчина средних лет в футболке команды «Манчестер юнайтед» с именем Гиггс на спине поливал газон около новенького особняка и проводил меня долгим взглядом. Молодая женщина стояла посреди грязного двора с полуразвалившимся сараем, возле которого голопузый ребенок играл с поросенком. Когда животное пробегало мимо нее, женщина пнула его ногой, так что поросенок завизжал и скрылся за сараем.

В другом дворе я увидел двоих мужчин, тех самых, которые проезжали мимо меня на квадроцикле. Старший носил на макушке смешную маленькую шляпу. Молодой, похоже его сын, был в кепке и белой футболке, туго обтягивающей обширный живот. На футболке красовалась надпись: «Это называется негробол».

У квадроцикла был небольшой багажник. Казалось, эти двое только что вышли из него и сейчас внимательно следили за моим автомобилем.

Я приблизился к перекрестку и свернул на дорогу, откуда приехал. За это время к двоим мужчинам во дворе подошел третий. Этот, в потертых синих джинсах, клетчатой рубахе и выцветшей кепке, очевидно, прибыл на красном «форде-мустанге» с открытым верхом, который стоял сейчас, развернувшись носом к шоссе, рядом с квадроциклом.

Я не очень-то разбираюсь в автомобилях, но «мустанг» узнал по вытянутому переду. Собственно, с марками машин все просто: лошадь – «мустанг», звезда – «мерседес». Мужчина в клетчатой рубахе нацепил на нос отвратительные солнечные очки с отражающими стеклами. В них он выглядел не совсем нормальным.

Я следил за ним, пока он не исчез из зеркала заднего вида, и мурлыкал под нос партию банджо из «Последнего путешествия». Сейчас я направлялся в деревню, где когда-то жила моя бабушка.

Раньше здесь ходил поезд, соединявший Бёрринге с Андерслёвом и Эстра-Торпом. Однако со временем вместо него пустили рельсовый автобус, а потом – самый обычный. Теперь здесь не ходило ничего. Рельсы демонтировали, и я поставил машину на месте бывшего железнодорожного вала, совсем рядом с домом, где жили бабушка с дедушкой.

В саду копался незнакомый мужчина, но он не заметил меня.

Я силился определить, какой дом принадлежал родителям Анн-Луиз, и не мог. Все перестроили до неузнаваемости. А между двумя самыми старыми домами, где когда-то стоял сарай с железнодорожным инвентарем, высился двухэтажный особняк.

Сарая не было. Эту местность я видел впервые. Кроме того, все стало как будто меньше. Поселок, который я пробегал когда-то за целую вечность, словно сжался. Теперь его можно было пройти насквозь меньше чем за две минуты.

Я повернулся и пошел к лесу, к «тиволи». Так мы называли местный парк аттракционов с танцплощадкой, рестораном и футбольным полем. Даже будучи упраздненным и по большей части разграбленным, «тиволи» оставался нашей любимой игровой площадкой. В старом ресторане еще долго хранилась невывезенная мебель, на футбольном поле стояли ворота, а в бывшем конторском помещении даже работал телефон. Помню, мы все время хотели сделать международный звонок, но не знали как и не могли вспомнить ни одного знакомого за границей. А бабушкина соседка всякий раз надевала праздничное платье, когда ждала звонка от сына из Стокгольма. Правда, по этому телефону я всегда мог связаться с бабушкой, чтобы спросить, не пора ли обедать. В те времена, взяв трубку, было принято прежде всего называть свой номер.

Когда-то здесь шумел Шервудский лес, я был Робин Гудом, Пелле – Маленьким Джоном, а Анн-Луиз – Марион. А еще Дэви Крокетт[41] сражался здесь с индейцами и прочими злодеями. Пелле, Анн-Луиз и ее брат – не помню, как его звали, – с готовностью принимали все мои предложения, ведь я был из города.

Но в последнее лето все изменилось.

Анн-Луиз не могла больше оставаться корешем Дэви Крокетта – бесшабашным сорванцом, который лазил по деревьям и швырялся оттуда бутербродами. Она выросла, формы ее округлились, и я часто представлял по ночам ее новое тело, когда лежал в кровати на мансарде, слушая, как ветер стучит в стекло и вдалеке свистит поезд.

Мужчина в саду подошел к ограде и молча застыл на гравийной дорожке. Я узнал сарай, где дедушка держал кроликов в клетках, а вот старая вишня исчезла. Кролики были очень милыми, и я расстраивался, когда в воскресный день кого-то из них подавали на блюде к столу, а в сарае появлялась натянутая на деревяшку шкурка.

Я вышел на большую дорогу и углубился в лес.

Когда-то мы знали три тропинки, по которым можно было пройти к парку аттракционов, но сейчас я не находил ни одной. Я ступил в непроходимую чащу, единственным просветом в которой оставался подъездной путь. Это по нему добирались сюда люди, пешком и на лошадях, а когда-то, вероятно, в повозках и на дрожках, из Андерслёва, Скурупа и Треллеборга.

Но и он оказался труднопроходимым, ведь здесь давно уже никто не гулял и не ездил. Весь каменистый, с выбоинами и кочками, а местами такой глинистый, что мне пришлось сойти с него на обочину, в заросли папоротника. Здесь высились три или четыре муравьиные кучи. Я напряженно вглядывался между деревьями, но было темно, а воздух пах гнилью и имел кислый привкус. В волосах у меня запуталось насекомое. Зеленые мясные мухи жужжали как пропеллеры, а москиты, огромные, словно шершни, садились на руки и шею.

Через несколько десятков метров сделалось светлее, но здесь дорога обрывалась. Молодая поросль вокруг стала выше, а потом зелень так сгустилась над моей головой, что я с трудом видел небо. Я прыгал, поднимался на цыпочки, стараясь разглядеть то, что осталось от «тиволи», но все напрасно.

Тогда я пошел вперед, раздвигая руками ветки, но тут же сдался, увяз каблуками в глинистой почве, которая при попытке извлечь из нее ногу издавала странный звук.