Элзевир снова его объявил во лжи, уверяя суд, что камень наш и нашли мы его в Англии.

– Что? – захихикал в ответ торговец. – Любой захудалый рыбак способен у себя в Англии отыскать среди гальки на берегу такие сокровища?

Огромный наш бриллиант, полыхнув последний раз, вновь исчез в кошельке торговца. Мне казалось, он опять взывает ко мне: «Разве я не король всех бриллиантов на свете? Почему же я должен достаться этому лживому негодяю?» Но на сей раз я был бессилен что-либо предпринять.

Потом свидетельствовали слуги. По дружным их уверениям получалось, что отнятый нами камень принадлежал их хозяину уже полгода и им много раз приходилось видеть, как он с ним работает.

Беззастенчивая их ложь взорвала Элзевира, который принялся снова кричать, что это вранье, камень принадлежит нам, но тюремщик нанес ему удар в челюсть. Из рассеченной губы Элзевира хлынула кровь, и он вынужден был умолкнуть.

Судебное заседание вскоре закончилось. Судья в красной мантии, встав, огласил приговор. Каторжные работы пожизненно. И нам еще следовало благодарить, подчеркнул судья, милосердие законодателей по отношению к иностранцам. Окажись мы голландскими подданными, нас ожидала бы виселица.

Покидали мы зал суда с трудом, настолько нам больно было от язв, натертых тяжелыми кандалами. Из губы Элзевира шла кровь.

– Ваш покорный слуга, мистер Тренчард, – отвесил мне шутовской поклон Алдобранд, когда мы поравнялись с местом, где он сидел. – Желаю вам доброго дня, сэр Джон Тренчард из Мунфлита в Дорсете.

Тюремщик не знал английского, однако, услышав, что Алдобранд обращается к нам, остановился. Это дало мне возможность ответить:

– Вам тоже доброго дня, сэр Алдобранд, лжец и вор. И пусть наш бриллиант принесет в вашу жизнь все зло и проклятие, которые в нем таятся. Полагаю, вы скоро это почувствуете. – И мы навсегда расстались. Тюремщик толкнул нас к выходу. Прочь от свободы и радостей жизни.

Прикованными группами по шесть человек за запястья к железным прутьям, нас десять дней гнали за город, в место под названием Имегуен, где шло строительство королевской крепости. Мне крайне тягостно вспоминать об этом периоде. С Элзевиром мы оказались разделены. Он шел в другой группе. Одежды на мне было слишком мало, я постоянно мерз. Пришелся наш переход на январь. Вели нас по раскисшим и топким дорогам под бдительным присмотром конного конвоя, который следовал по обе стороны от узников с ружьями и хлыстами, лежащими на седельных луках. Замедлишь немного шаг, тут же получишь удар хлыстом, и это при том, что мы утопали в грязи чуть ли не по колени. От Элзевира я был далеко и с ним даже словом не смог обменяться за весь этот путь, те же, к кому меня приковали, больше смахивали не на людей, а на злобных животных, да и говорили лишь по-голландски. Словом, идти приходилось мне в полном молчании, время от времени получая тумаки от своих соседей.

Мы прибыли в Имегуен, когда строительство крепости лишь начиналось. Нас бросили на рытье канав и прочие земляные работы. Всего, по моим прикидкам, там занято было с полтысячи каторжников, получивших, подобно нам, пожизненный срок. Нас разбили на отряды по двадцать пять человек. Элзевир оказался опять не со мной, да и работал на другом участке строительства. Видел я его крайне редко, однако, когда наши группы встречались, мы хоть имели возможность перекинуться на ходу фразой-другой. Ясно, что при таких обстоятельствах мне приходилось довольствоваться только собственным обществом, и я погружался в длительные размышления, в основном усиленно возрождая картины из прошлого.

Детство и отрочество, навсегда утраченные, теперь заполняли даже пространство моих сновидений, и как же часто я просыпался, уверенный, что сижу в классе мистера Гленни, или беседую в летнем домике с Грейс, или взбираюсь по Уэзерби-Хилл и летний бриз с пролива поет средь деревьев. Мучительно тяжким было после такого, открыв глаза, обнаружить себя на полу, едва прикрытом гнилой соломой, где мы, пятьдесят каторжников, спали в утлой и стылой хижине. Но и воспоминания, сперва очень яркие, постепенно стирались, делались менее четкими и все реже посещали меня ночами. Жизнь моя стала подобна бессмысленному кружению в сером однообразном пространстве. Месяц за месяцем, сезон за сезоном, год за годом одно и то же. Работа, сон, снова работа. И все же работа была милосердием. Она притупляла мысли и даже в какой-то степени не давала забыть, что время не замерло в мертвой точке, а все-таки движется.

Отрезок имегуенской жизни моей – беспрерывная череда страданий, мук и невзгод. Я пробыл там только неделю, когда утром с меня сняли кандалы и отвели в маленькую хижину. Там находилось человек шесть охранников, а посередине увидел я крепкое деревянное кресло с металлическими зажимами и ремнями для головы и рук. На полу разведен был огонь. По комнате стлался дым. Огонь, тошнотворный запах и кресло наводили на мысль о комнате пыток. Я был силой усажен, пристегнут ремнями, голову мою сжала скоба. В руке одного из охранников возник раскаленный докрасна прут. Он поднес к нему на некотором расстоянии ладонь, проверяя, достаточен ли нагрев. Я уже стиснул зубы, готовясь стойко вынести пытки, поэтому увидав всего лишь раскаленный прут, даже несколько успокоился. Мне стало ясно, что инструмент этот не для пыток, а для клеймения, и меня действительно заклеймили, поставив метку между носом и скулой, где она сразу бросалась в глаза. Настроенный на гораздо худшее, боль перенес я весьма легко и, может, вообще бы не стал упоминать об этом, если клеймо не оказалось бы буквой «Y», с которой начиналось написанное латиницей слово Ymeguen. Любой здешний каторжник, как мне вскоре стало известно, получал на щеку такое клеймо в виде игрека. Но для меня он был больше, чем буквой. Вспомните черный игрек, распластавшийся на гербе Моунов. И я ощутил себя словно овца, помеченная красным тавро хозяина, чтобы ее можно было найти и вернуть, куда бы она ни забрела. Мне поставили метку Моунов. Живой или мертвый, где бы ни находился, я оставался их собственностью.

Месяца три спустя ожог зажил, клеймо проявилось. Как раз в это время мы снова встретились с Элзевиром и, проходя вдоль канавы, обменялись приветствиями. Щека его была тоже заклеймена.

Минули годы. Из юноши я превратился в мужчину и, должен отметить, достаточно крепкого, хоть и кормили нас плохо и скудно. Видимо, за здоровье свое и силу я мог поблагодарить свежий воздух. Он там действительно был хорош. Место-то выбирали не только для крепости, но и для дворца. Рвы наконец прокопали, стены крепости мало-помалу строились, вырос крепостной вал, и нужда в нашем труде наконец отпала. Теперь каждый день очередной отряд каторжников убывал прочь отсюда. Мне пришлось оставаться почти до конца. Нашей команде велено было строить новую дренажную трубу вместо размытой ливнями прежней.

На десятый год нашего заключения и двадцать шестой моей жизни настало утро, когда охранники повели нас не на работу, а передали конным конвойным, по ружьям и длинным хлыстам которых я немедленно понял, что мы покидаем Имегуен. Но прежде приказа трогаться в путь к нам присоединился еще отряд, и какова же была моя радость, когда я увидел в нем Элзевира! Мы с ним в течение последних двух лет вообще не сталкивались. Я работал снаружи, а он в большой крепостной башне, и нам не удавалось встретиться даже мимолетно, чтобы хоть обменяться приветствиями. Волосы у Элзевира поседели сильнее прежнего, с лица не сходила гримаса грусти. Что же до перекрестья игрека на щеке, я не придал ему никакого значения. Мы здесь все были меченые и настолько привыкли к этому, что человек без клейма на лице показался бы наподобие одноглазого. При виде меня Элзевир улыбнулся, и маску суровости будто стерло с его лица. К доброй улыбке добавилось радостное восклицание. А когда мы остановились и нам раздали еду, у нас наконец появилась возможность поговорить. Совсем вкратце, но и это доставило нам огромное удовольствие – удовольствие и одновременно грусть. Ведь ни мне, ни ему будущее не сулило ничего хорошего. Элзевир встретит на каторге близкую уже старость, а я проведу на ней лучшие годы жизни, чтобы в итоге тоже состариться и окончить дни свои заключенным.

Вскоре нам стало известно, куда лежит новый наш путь. Молва донесла: нас прогонят пешком до Гааги, затем до Схевенингема, где погрузят на судно, которое довезет нас до острова Ява, а там попадем мы в одно поселение, где труд каторжников используют для работы на плантациях сахарного тростника. Вот уж и впрямь конец всем прошлым надеждам и устремлениям! Жить и умереть рабом на плантациях в далекой голландской колонии. Снова вернуться в Мунфлит и встретиться с Грейс я не чаял уже давно. Теперь предстояло расстаться с мыслью не только о родине и свободе, но даже о нормальном воздухе в этом мире. Нещадно палящее солнце, душные испарения тропических болот да хлысты надсмотрщиков – вот и все, что мне предстоит до самой могилы. «Неужто исхода нет? – размышлял я в тоске. – Да и откуда ждать помощь?» Десять лет я лелеял планы побега и убеждался в их безнадежности. Будь мы с Элзевиром заперты в тюрьме или каком-нибудь подземелье, возможно, изобрели способ освободиться, но здесь… Скованные по несколько человек, что мы могли поделать?

Погруженный в столь грустные размышления, я с прикованными к металлическому пруту запястьями тащился по неровным дорогам. Впереди меня шел Элзевир. Я глядел на его седину и ссутулившиеся плечи, вспоминая о временах, когда в волосах его лишь едва пробивалась проседь, а сам он был прям и крепок, словно одна из колонн мунфлитской церкви. Что же нас довело до нынешнего состояния?

Перед глазами, как наяву, возникла сцена последней нашей с Грейс встречи в летнем домике. И голос ее зазвучал у меня в ушах. Милый и полный тревоги голос, убеждающий не прельщаться камнем с печатью проклятия.