– Убить его! Пристрелить! Повесить!
От прочих последовала другая рекомендация: сбросить его с утеса.
Кто-то, заметив за отворотом его жилета тот самый отделанный серебром пистолет, рядом с которым он в злополучный для нас с Элзевиром день убрал договор аренды «Почему бы и нет», извлек его оттуда и бросил на землю под ноги Блока.
И тут Элзевир, укрощая их пыл, произнес низким и тихим голосом:
– Полагаю, вы помните, о чем мы с вами договаривались? Когда для этого человека настанет день заплатить по счетам, долг с него взыщу я. Вы мне пообещали, что так и будет. Да и негоже пасть ему от чьей-либо руки, кроме моей. Смертная наша с ним сделка скреплена кровью моего сына. Свяжите его по рукам и ногам, и пусть останется здесь со мной, а вы насчет груза поторопитесь. Время-то поджимает. Скоро рассвет.
Послышался протестующий ропот, но был он невнятен и, натолкнувшись на твердый взгляд Элзевира, стих. Воля его победила, совсем как той ночью, когда я прятался в склепе. Ни единого нового возражения. Никто больше не пытался настаивать на своем. И каждому было ясно, что больше он никогда не увидит Мэскью живым. Десять минут спустя отряд двинулся в путь по извилистой конной тропе. Люди и лошади. Все, кроме трех человек, оставшихся на покрытой зарослями ежевики Террасе – Мэскью, Элзевира и меня. И пистолета, который лежал на земле подле ног Элзевира.
Глава IX
Приговор
Спор их зашел так далеко,
что драка неизбежно будет.
Пусть додерутся до конца.
Кто прав из них – Господь рассудит.
Сделав вид, будто бы тороплюсь помочь остальным, я шагнул по направлению к конной тропе. Любые мои уговоры на Элзевира бы не подействовали, и, понимая, что с цели его не свернешь, я желал лишь уйти до того момента, как он осуществит свой замысел. Увы, Элзевир меня тут же окликнул, и мне было велено оставаться рядом на случай, если ему потребуется моя помощь. И я остался, с ужасом ожидая худшего и теряясь в догадках, чем именно могу оказаться ему полезен.
Мэскью сидел на траве. Руки его были туго стянуты за спиной, ноги тоже связаны, но таким образом, что он мог их вытянуть. Спину ему подпирала огромная исхлестанная ветрами и непогодой каменная глыба, глубоко вросшая в грунт и достаточно высоко выступавшая из травы. Глядя на землю, он дышал уже не столь тяжело и часто, как когда его привели сюда, но лицо его по-прежнему заливала бледность. Элзевир стоял возле него с фонарем в руке. Издали слышался стук копыт тяжело навьюченных лошадей о камни тропы, затем он оборвался за поворотом, и стало тихо.
– Развязать и немедленно отпустить, – первым нарушил молчание Мэскью. – Я магистрат этого графства, и, если ослушаешься меня, преступник, устрою, чтобы тебя повесили на этом утесе.
Смелое заявление, но мне оно показалось скверной актерской игрой. Было похоже на случай, когда мистер Гленни однажды заставил меня в малом возрасте читать наизусть перед взрослыми стихотворение мистера Дрейдена о какой-то битве. Голос от робости мне отказал, и героически-грозные строки принялся лепетать я с потерянным видом, едва проталкивая слова сквозь ком в горле, а глаза мои застилали отнюдь не мужественные слезы. Речь Мэскью звучала примерно так же. Он едва справлялся с дыханием, высокий голос его дрожал, срываясь на писк, и если в нем что-то и слышалось, то далеко не грозная ярость или уверенность в своих силах.
– Не стоит грозить мне виселицей. Ты больше никого на нее никогда не отправишь. Да и сам не будешь повешен, – принялся отвечать ему Элзевир решительно, но не грубо и даже с некоторым сожалением, словно судья, принужденный вынести приговор. – Месяц назад ты сидел в моем доме и следил за свечой, дожидаясь, когда из нее упадет булавка и твое последнее предложение даст тебе право лишить меня крыши над головой. Сейчас ты снова начнешь наблюдать за свечой. Предоставлю тебе возможность увидеть, как она прогорит на дюйм. Но как только это случится и булавка из нее выпадет, я приставлю к твоей голове твой собственный пистолет и прострелю ее столь же спокойно, как и любого хищного зверя.
С этими словами он открыл стекло фонаря и, вытащив из шейного платка ту самую булавку с головкой из оникса, которая фигурировала на аукционе по поводу «Почему бы и нет», воткнул ее в тело сальной свечи дюймом ниже от верха, после чего поставил фонарь на траве перед Мэскью.
Совсем недавно еще я был убежден, что не существует на свете такой расправы, которая оказалась бы слишком жестокой для Мэскью, однако решение Элзевира совершенно выбило меня из колеи. Мне сделалось до тошноты отвратительно, и теперь я поглядывал на своего старшего друга с ужасом и одновременно надеждой, что он в результате все-таки сохранит Мэскью жизнь.
Уже достаточно рассвело. Я мог разглядеть все, чего достигал мой взгляд, но еще без оттенков. Цветы, земля, кустарник и море казались одинакового жемчужно-серого тона, а точнее бесцветными, но самым бесцветным и серым было лицо Мэскью. От аккуратной его прически следа не осталось, и стало видно, насколько в действительности плешива его голова. Лицо его избороздили глубокие морщины, под глазами набухли мешки. Одна щека к тому же была грязной. Сквозь грязь проступала ссадина, из которой сочилась кровь, так как, пытаясь сбежать, он упал и как следует приложился о камни. Весьма жалкий вид. И это тот самый Мэскью, который кинул в нашего учителя рыбину. У мистера Гленни тоже выступила на щеке кровь, но я помнил, с каким достоинством он перенес боль и оскорбление. Долгое время Мэскью сидел, уставившись в землю, а когда, наконец, поднял глаза, посмотрел на меня, и в отсутствующем его взгляде я заметил проблеск надежды на сочувствие. До этого мига его лицо мне казалось решительно не похожим на Грейс, но тут в нем, испачканном и разбитом, возникло вдруг с ней что-то общее, и мне стало казаться, будто из его глаз на меня смотрит она. Жалость моя по сей причине к нему усилилась. Нет, я не мог смотреть, как его лишат жизни.