Этаж был цокольный, до асфальта метра два или чуть меньше. Старшеклассники, экономя время и просто из озорства таким образом иногда выходили из школы. Гус это отлично знал. Но тихий, замкнутый второклассник? И при учителе… Это был бунт!..

Но бунт — не всегда безобразие. Нет, Николай Янович не был уж очень взволнован. Однако, сидя перед роялем на вращающемся табурете, он почувствовал, что лучше ему не вставать. Ноги стали внезапно ватными. Он осторожно повернулся к девочке и сказал:

— Ничего-ничего, милая. С мальчиками это бывает… А у этого мальчика около года назад случилось горе. Ничего, это пройдет. Ступай, милая, на сегодня все.

В этот вечер он с трудом добрался до дому, где выпил коньяку чуть больше обычного и рано уснул.

Наутро он проснулся совершенно выспавшийся и бодрый. Может быть, потому, что ему приснилась мать. Ему приснилось, что она в раю и вся светится. Собственно, она не очень-то и была похожа на его маму, партийного работника среднего звена. Но во сне он точно знал, что это — она.

Она ему что-то сказала, что-то важное и неожиданно просто, по-человечески. При жизни за нею это редко водилось, только когда он болел. «Может, я болен?» — спросил у себя Николай Янович. И сам же ответил: «Конечно, болен. Болезнь называется старость». За окном обычной своей утренней жизнью жил зоопарк. Дворник поливал водой из шланга асфальт, смотрители зоопарка расходились по вольерам, перекликаясь между собой и разговаривая с питомцами, слышно было, как хищники, кто с нежным, кто со свирепым урчанием получали мясо, где-то в закрытом помещении трубил слон… День начинался ветреный, ветер рвал облака, и сквозь них пробивались косые лучи апрельского солнца. «Надо будет сходить в церковь», — неожиданно сказал себе Гус. На завтрак он сварил себе овсянки, выпил большую кружку кофе… затем достал из холодильника три яйца, отварил их вкрутую, остудил холодной водой. Затем покрасил их тремя ходовыми своими фламастерами — в красный, синий и зеленый цвета. Покрасил неровной, дырявой штриховкой и сказал себе: «Бог простит!»

И сел за рояль. Когда начал стареть, он положил себе за правило каждым утром проигрывать часть своего старинного репертуара. Сегодня у него было утро Шопена.

Настало время идти в школу. На этот раз он дошел спокойно, не останавливаясь, не разговаривая сам с собой. И день прошел как день, ученики в меру торопились, в меру врали, в меру теряли темп, и, в общем, все старались. Последнее занятие было с Тимохисом. Он пришел хмурый и спокойный, можно сказать, деловитый. Ни ученик, ни учитель о вчерашнем не вспоминали.

— Ну, с чего начнем? — спросил Гус. — С Черни?.. Или с Кобалевского?

— С Баха… — сказал Тимохис.

— Подготовил? Не торопишься?.. — учитель посмотрел на него внимательно. — Значит — «Сарабанда». Давай.

Тимохис, как обычно, небрежно и бочком сел к роялю, открыл крышку и хотел сразу начать, но Гус хлопнул его по спине и строго скомандовал:

— А ну-ка сядь, как я тебя учил! Расправь плечи, дыши свободно. Так… Никуда не спеши. Это танец неспешный, и — главное — разговор, разговор неспешный, понимаешь?.. О жизни и смерти. Вот так. Ну, начинай.

И учитель с учеником погрузились в Баха.

Тимохис за один вечер отлично запомнил ноты, но на этот раз расслышал, похоже, еще что-то. Его длинные, крепкие, точные пальцы играли еще не музыку, но разговор. Бессловесный, бесконечно честный, как это всегда было у Иоганна Себастьяна Баха. Разговор с Богом. Тимохису из Губахи было что сказать Богу, и если раньше он не знал — как, то сейчас, вместе с Бахом, у него начало получаться. У него спрашивали и он отвечал, он спрашивал и ему отвечали. Нет-нет, до музыки было еще далеко, слишком много личного, слишком горьки обида, горе, разлука, безвыходность, окончательность смерти. Но жизнь и любовь уже поджидали, уже давали надежду бессмертной душе. Гус с учеником повторяли отдельные пассажи, учитель сердился:

— Не на ксилофоне играешь, не брякай… Забудь ты ноты, ты их уже знаешь! Музыку слушай!.. Вот здесь вот, тебя спросили — отвечай. Только не ври!

Николай Янович отодвигал руки Тимохиса и сам показывал — как спросили и где начался ответ. И Тимохис его начинал понимать, и они двигались дальше.

Оба были если уж и не счастливы, то заняты бесконечно. И Тимохис заглядывал, заглядывал в глаза учителя, и получал ответ.

В этот вечер в этом мире у него появился его собственный, свой учитель.

Они засиделись допоздна, когда школа почти опустела. Вышли вместе, дошли до церкви, у которой накануне Гус понял Тимохиса из Губахи. В этот вечерний час резко похолодало.