…Бараков было двенадцать, все одинаковые, пять метров на десять, жилых девять. Возле КПП царство Кати-акушерки — медпункт и родильное отделение; потом столовая, дальше жилые бараки, последний — за отдельным заборчиком — детская зона… В каждом бараке жило по сорок женщин…
Вижу пробитые корнями деревьев и кустов разрушенные фундаменты. Измерила шагами. Да, примерно так и есть, пять на десять метров. Толя нашел еще останки бараков. Вот эта полусгнившая кладка, мокрая щебенка — родильное отделение. Его фундамент лучше других сохранился, сижу на нем, ковыряю камешки из бетона, а они так легко в песок рассыпаются. Один, покрепче, в карман положила… ему, случайному, еще будет время пожить в ардовской коробке, я положу его в мой лагерный носок…
Ну, вот. Это моя зона, я отсюда. И все. Искать больше нечего.
Но и уходить не хотелось. Хотелось пожить. Случайно в зарослях отыскался кусок забора, метров в двадцать. Нет, конечно, не дощатый, не трехметровый с колючей проволокой поверху. Но этот, из бетонных плит, ничего не огораживающий, наверняка стоит на старом фундаменте. Он словно вырос из корней того, лагерного, чьи доски сгнили.
В зарослях валяется немало разбитых плит, они из другой, не маминой эпохи, а скорее из юности врачихи — вон она, в белой шапочке, до сих пор наблюдает за нами из окна второго этажа больнички…
Откуда эти плиты, эти бетонные заготовки светлого будущего? Из эпохи застоя развитого социализма? Или из эпохи горбачевской перестройки? Видимо, на пустыре, оставшемся от лагерного подразделения п/я 33, собирались что-то значительное построить. Начали, разумеется, как всегда, с забора. На нем и выдохлись…
Как же давно я живу, сколько эпох у меня позади! И ни одна эпоха не додумалась запретить в России заборы. Ах, если бы из всех заборов понаделали бы крыши! Вот это была бы, по нашему климату, очень полезная перестройка… Не моя мысль, кто-то умный давно сказал, но мало кто расслышал…
Из космических пространств зона 33 — величина исчезающе малая. Однако даже часть бесконечности — бесконечность. Сказал тоже кто-то умный.
Думаю, мы с Толей отыскали место не просто совсем небольшое, а страшно тесное узилище. Тесное для всего, что мама о нем годами рассказывала. Толя, изучивший официальную статистику, сказал, что в 1952 году в л/п п/я 33 обитало 408 заключенных, на каждого из них приходилось жилой площади 1,6 квадратного метра… В могилках просторней.
Но для всех насельниц — инвалидов, молодых матерей и беременных женщин — зона была общей, до каждой щепочки обжитой планетой. Старухи и инвалиды, когда кончался срок, слезно просили начальников не выгонять их на волю хотя бы до весны.
А у мамы перед освобождением? Тоже сжималось сердце. В лагерном заборе дырок не было вовсе, запечатанные письма с воли были запрещены, только открытки приходили. Невозможно было понять по этим открыткам — как там, на воле…
Но у мамы там была я. Когда маме оставалось сидеть полтора года, меня, трехлетнюю, забрали в детский дом. Вот тогда, хотя лагерь — все же не тюрьма — там тесно в ширину и в глубину, но над головой бездонное небо… маме стало под этим небом невыносимо. Если бы не театр, единственное в зоне живое дело? Если б не редкие выезды на грузовике «на гастроли» в ДК? Что б с нею сталось?.. Не случайно лагерная больница превратилась в дом скорби. Такое уж здесь безумное место…
Когда мы с Анатолием уходили из зоны, дождик кончился, солнце брызнуло. И легко, рядом, туда же, куда и мы, шла мама.
Шла пешком со своей планеты, как инопланетянка, по просеке, со взгорья, сквозь сосновый лес, которые с тех пор куда-то подевались… Студеным, январским утром 1953 года — в открытый космос. Она дошла с нами до Дома культуры, и дальше, дальше пошла, к далекому центру города Соликамска, мимо заборов и заборов, к промерзшим соборам без куполов, чтобы двигаться еще дальше — на вокзал, и дальше — паровозом с зелеными вагонами, в далекий родной город. Ко мне, пятилетней. По дороге она спрашивала у редких встречных, как пройти к загсу, чтоб предъявить справку о своем освобождении и клетчатую бумажку о моем рождении. Встречные разглядывали ее фанерный чемодан и понимали, откуда она, они отвечали ей, как пройти, она улыбалась… и они смотрели на нее так примерно, как мы с Толей на улыбающегося дядьку в окне психушки… Многое они про нее понимали, а многое — нет, не могли понять. Она шла дальше и думала какие-то привычные, лагерные еще, мысли… а Вселенная между тем, расширялась.
Мой друг Анатолий прислал мне фотографии. На них все есть: Соликамск с древними соборами и новыми заборами, психушка с ядовитым удавом на фронтоне, зеленка, скрывающая лагерный истлевший мусор… Есть и моя фотография у бетонного забора, который ничего не огораживает, просто стоит как памятник всем русским заборам на фундаменте дощатого, лагерного.
И вот что я разглядела, чего и фотограф Толя не заметил. Рядом со мной в бетонной плите — ДЫРКА! Порядочная, с детский кулак.
Так вот что со мной произошло… Я все равно что заглянула через эту дырку в воронку времени, где маленькое оказывается большим, большое — маленьким, а исчезнувшее живым.
В одном замечательном романе[10] я однажды прочла: человек в конце концов должен найти место на земле, где зарыта его пуповина.
Я нашла.
Сарабанда