И слышу я мамин голос из гримировочной:
…среди пленных строителей наверняка художник был, фронтоны бараков в зоне были расписаны сюжетами на античные темы, сплошь герои и чудовища… Гарпии, Медуза Горгона, сын Зевса Геракл, сын Посейдона Персей… С красками у мастера было туго, писал явно малярными — свинцовыми белилами, суриком, охрой, синькой, шаровой да салатовой. И кисти были малярные. Но кое-какая школа и сумрачный германский гений в немце гнездились…
Еще поворот, останавливаемся мы у Дома культуры с колоннами. Анатолий уткнулся в карту, я разглядываю ДК. Вижу немного, дом огорожен забором, за которым визжит пила «болгарка», идет ремонт, а маляры на лесах колонны белилами красят… ДК с излишествами, еще сталинский. Таких после Сталина не строили. И вспоминаю я — о мельнике из пушкинской «Русалки»… не здесь ли метался по сцене безумный старик? «Какой я мельник!.. Я ворон!!!» — в хрип срывала голос, пугала и восхищала строгое начальство З/К Якубова, размахивая, как крыльями, лохмотьями сумасшедшего мельника…
И снова мамин голос:
…лагерь был на взгорье, в городской черте, хотя рядом сосновый бор, от пристани километров за десять… Дом культуры неподалеку, нас на выступления привозили уже в гриме в крытом брезентом грузовике…
Голос мамы слышу, но не вижу я никакого соснового бора, только неухоженная, как на заброшенном кладбище, поросль за Домом культуры, ну и сам Дом культуры… Где же взгорье и сосны?..
Анатолий космическую карту сворачивает и объявляет:
— Приехали! Тут, в этой зеленке — слева от просеки — ваш лагерь и был. Пойдем пешком, чтоб не пропустить чего.
Сквозь дикий этот парк-зеленку-кладбище идем то ли по просеке, то ли по аллее. В конце ее маячит красное здание.
— А что там, в конце? — спрашиваю я.
— На карте помечено — психбольница, — отвечает Анатолий.
Иду по маминому времени, по ее следам. Живое, точное чувство, но… смазанное. Вот как на «Акте» о моем рождении треугольная печать была совершенно ведь подлинная, но… смазанная, вглядеться, прочесть — невозможно… Зеленка. Военное слово. Ольха, осины, бузина, но и тощие сосенки торчат. Там шиповник расцвел… тут колокольчики. А рядом крапивный остров на полувековой мусорной куче… Взгорья нет, но местность вроде наклонная… как бы поднимаемся потихоньку… и подходим к двухэтажному зданию, кривоватому, в окнах сгнившие рамы. Если из космоса на него посмотреть, будет похоже на букву «П». Проверяю по Толиной карте — есть такая буковка в зеленке, видна из космоса. А нас с Толей из космоса не видно…
Дом, в котором психобольница, когда-то тоже был не чужд излишеств, с фронтоном, с пилястрами, с флигелями. Ну, да, обветшал… Лет сорок без ремонта… Фасады линялые, размытые дождями. Когда-то темно-красные. Кровавые застенки, дом Дракулы… фильм ужасов. Но обнищало и обветшало, все здесь как-то мелко, буднично, знакомо. По-советски. На гнилых окнах между рамами кривые решетки… И — никого нигде. Пусто. Однако клумба посередь площади и за нею две серебряных, с иголочки, иномарки: джип большой и джип маленький.
Стою как в забытьи.
Побывала я за долгую жизнь в европейских столицах, дружу с архитекторами, благодаря чему на ум приходит, что здание психушки не что иное, как курдонер[9] — вдали крыльцо парадного входа с дверью высокой, двустворчатой… но перекошенной и облезлой. А между мной и крыльцом — парадная клумба. Безумием от нее несет!.. Вкруг плоского холма с клочковатой, отказывающейся цвести растительностью, в качестве бордюра плотно натыканы разноцветные полиэтиленовые бутылки попками вверх. Сотни выпитых кем-то бутылок на эту красоту пошло, литровых, разноцветных, из-под всевозможных нектаров и соков. Понимаю, кем они выпиты и вокруг клумбы натыканы… обитателями дома скорби. Взгляд мой ползет по фасаду психушки вверх, по облупленным пилястрам к фронтону. На котором — надо же! — роспись. Линялая ваза на ножке, ее обвивает змея, удав средних размеров. Но, если судить по синюшному цвету, удав ядовитый. С раздвоенного языка в вазу капает что? — Яд, конечно.
И нет у меня никакого сомнения: может, сейчас это психушка, но был этот дом когда-то — областной лагерной больницей. Гордостью Усольлага. И все тот же «сумрачный гений» намалевал на фронтоне вот эту вазу с этим синюшным удавом…
Наша, мамина и моя, больничка… Которую мама никогда в глаза не видала, только знала: есть она за тремя заборами, в мужской зоне. Заборы сгнили, а больничка стоит. Как и стояла, совсем близко от родильного отделения зоны женской, от барака, в котором, согласно Катиному «Акту», в 4.30 утра я появилась на свет. Если очень громко из детской зоны крикнуть — главврач за заборами мог услыхать… А мама ведь так и кричала однажды, очень, очень громко… И главврач — услыхал. И я — живу.
…Занудный, монотонный звук возникает, как будто в ухе звенит, но все пространство вокруг им заполнено. Здесь все время так гудело-зудело, я не замечала… Комары. Тучи комаров летают и едят меня поедом. Странно, о комарах мама не вспоминала. Может, их и не было здесь, когда бор сосновый стоял… Или все пять лет не до комаров ей было… как и мне сейчас. Вот и дождик мелкий-премелкий сеять стал. Комары его не испугались… и я тоже. Оглядываюсь кругом. Анатолий расчехлил свой фотоаппарат и снимает психушку. В окнах пациенты, как бледные тени, начали возникать, пугливые старушки и навеки усталые юноши, толстые, но бледные тетки… живут своей жизнью. Мы для них — тени забытых предков. Один длинный дядька смотрел, смотрел равнодушно на Толю, заулыбался вдруг, ожил, да и показал ему не спеша средний палец. День прошел не зря…
Я никак не думала, что перекошенная парадная дверь способна открываться. Но она заскрежетала и открылась. В ослепительно-белом, отглаженном халатике появилась солидная и цветущая женщина. «Сейчас погонят», — шепнул Анатолий. И точно, очень уверенным, звонким голосом она объявила, что сэлфи снимать здесь нельзя, и ходить здесь нельзя, и особенно нельзя искать контактов с больными. Я подошла к ней поближе, поздоровалась, пообещала не искать контактов и даже уйти. И сказала, что после войны был возле этой больницы женский лагерь, в котором я родилась. Спросила, нет ли поблизости остатков лагеря — бараков или заборов?.. Женщина ответила, что работает в этом здании с середины восьмидесятых, при ней тут всегда было, что сейчас есть, а до того, рассказывали, была многопрофильная клиника. Бараки? — да, были. «Вон там, на пустыре, — махнула она в сторону густых зарослей. — В ближнем было когда-то родильное отделение». Анатолий переспросил про пустырь. Она пояснила: «Ну да, сейчас лесом все заросло, а когда я приехала, был пустырь с бараками, ветхими. Сейчас вряд ли что найдется». Мы с Анатолием переглянулись и потянулись под дождиком к пустырю, который успел стать зеленкой…
Кое-что в этом лесу нашлось. Мамин голос всплывал редко, но вовремя: