Чисто психологически сложно представить, чтобы между братом и сестрой, с детства растущими вместе, не возникали нежные отношения привязанности, такое непременно должно было случаться. Но установившаяся культура требовала обмена женщинами. Следы вмешательства такой культуры в отношения брата и сестры с целью разрыва их привязанности можно найти у некоторых современных племён Меланезии, где при достижении определённого возраста брату запрещаются любые контакты с сестрой. "Когда брат и сестра случайно встречаются вне дома на открытом месте, то они должны убежать в разные стороны или спрятаться. Если мальчик узнаёт следы ног сестры на песке, то ему нельзя идти по этим следам, так же, как и ей по его следам. Больше того, он не смеет произносить имён своих сестёр и побоится произнести самое обычное слово, если оно входит составной частью в имя кого-либо из них. Это «избегание», начинающееся с момента церемониала инициации (возмужалости), соблюдается в течение всей жизни" (Фрейд, 2005, с. 25). Наблюдая за отношениями между дядей и мамой, мальчик понимает, что он "наследник своего дяди и сам также будет господином над своими сёстрами, от которых к этому времени он уже отделён социальным табу, запрещающим между ними любую близость" (Малиновский, с. 47). Впрочем, антропологи привыкли трактовать эти табу на нежность между братом и сестрой как механизм предотвращения инцеста между ними (Панов, с. 214), что вряд ли соответствует действительности, так как выше мы уже видели, что инцест между растущими вместе маловероятен сам по себе (эффект Вестермарка).

Таким образом, картина древности, когда мужчины начали охоту на мегафауну, чем породили мужской гендер и половое разделение труда, прекрасно дополняется рождением авункулата (господства брата над сестрой) при допущении, что существовали неупорядоченные сексуальные связи (промискуитет), как и подобает всем приматам.

Тогда как исторически мог быть открыт феномен отцовства? Только в условиях уже сложившегося контроля женской сексуальности. То есть «моногамия» предшествовала открытию отцовства (Fox, 1997; Chapais, 2008), при свободном промискуитете это было невозможно. Сначала был налажен "обмен женщинами", затем возникло ограничение женской сексуальности как условие удержания женщины при одном мужчине, которому она вручена, и лишь так возникают условия для возможного открытия феномена отцовства — связи между сексом и зачатием, ведь женщина отныне занимается сексом не постоянно и со всеми, а лишь иногда и только с одним. Если муж вовсе игнорировал сексуальные потребности жены, то она и не беременела. Только так сквозь многие поколения люди могли догадаться о связи секса с зачатием, а следовательно, и об отцовстве. Если исходить из того, что и по сей день существуют народы, не знающие связи между сексом и беременностью (тробрианцы и др.), то открытие отцовства было сделано уже после выхода Человека разумного за пределы Африки и в разных частях света происходило независимо.

Брак возник до открытия отцовства, а не наоборот, как часто гипотезируют антропологи и социобиологи. Даже и сейчас существуют народы, где брак уже есть, а вот феномен отцовства по-прежнему неизвестен. При этом там сохраняется и господство брата матери над её детьми, то есть авункулат.

Как было указано в разделе "Фигура Отца", похоже, открытие роли мужчины в зачатии по историческим меркам было совершено довольно недавно. В древних языках термин «отец» изначально описывал социальный статус мужчины, главу дома, а не его биологическую связь с ребёнком. Поскольку речь идёт о древних индоевропейских языках, то это может означать, что в ареале их распространения биологическое отцовство вполне могло оставаться неизвестным даже около 5 тысяч лет назад. К тому же в этих языках для обозначения сына существовали два термина: «сунус» и «путра» — причём первый термин связан с материнской функцией и происходит от чего-то близкого к "рождённый матерью", тогда как второй термин производен от "зачатый отцом". Так вот обозначение сына как "рождённого матерью" ("сунус") было куда более древним и распространённым, а понимание сына как "зачатого отцом" было довольно поздним и менее распространённым (Трубачёв, 1959, с. 50–52). Китайские источники IV в. до н. э. также сообщают, что в ещё более древние времена "дети знали только своих матерей, но не отцов" (ван Гулик, 2000, с. 19).

Косвенным свидетельством в целом недавнего открытия отцовства могут служить и палеолитические «венеры», если исходить из гипотезы, что они символизировали женское плодородие, так как изображали беременных женщин. Эти древние статуэтки могут быть свидетельством сакрального отношения древних людей к беременности, которую они никак не могли объяснить, кроме как некими таинственными силами. Тот же факт, что «венеры» наиболее распространены именно в палеолите и исчезают в неолите (около 10 тысяч лет назад), как раз и может намекать, что в это время и был открыт феномен отцовства — причастность мужчины к оплодотворению, что и привело к десакрализации беременности.

Достоверно известно, что отцовство было известно уже в Древней Греции, вокруг чего даже сложился настоящий культ Отца (см. Зойя, 2017). Можно предположить, что в районе Средиземноморья и в ближайших частях Азии это знание могло (и должно было) возникнуть ещё раньше, но вот насколько именно раньше, уже никто не скажет. Необходим обширный анализ древних текстов под критическим углом высказанной гипотезы (что биологическое отцовство по историческим меркам было открыто не так давно), чтобы проверить её состоятельность. Антропологи, полагающие промискуитет важной чертой древнего человека, также считают феномен отцовства в целом недавним открытием (Fox, 1997; Chapais, 2008). "Отец — это хрупкая и недавняя пена на долгой волне человеческой эволюции" (Зойя, 2017). Советские учёные также отмечали, что все функции дяди по матери переходят к мужу (отцу) менее 10 тысяч лет назад (Косвен, 1948, с. 32), и можно полагать, такой переход функций мог быть связан как раз с открытием феномена отцовства и с пониманием того факта, что дети женщины принадлежат не её брату, а мужу. Но даже если отцовство и было открыто примерно тогда, то всё равно нет оснований считать, что оно тут же приобрело ценность — какая-либо значимость не вшита в отцовство само по себе, для этого необходима какая-то идеологическая база или же практическая полезность. Если мы говорим о времени не более 10 тысяч лет назад, то эта эпоха известна рождением земледелия и скотоводства. В ту пору дети могли понадобиться мужу (отцу) именно в качестве рабочей силы по обслуживанию хозяйства, что и могло послужить причиной отнять у дяди власть над детьми. Но, конечно, возможно, всё было и как-то иначе.

Если всё действительно так, то предположение о недавнем открытии отцовства может объяснить, почему этот институт до сих пор так плохо прописан в человеческой культуре. Как бы ни были некоторые авторы склонны идеализировать роль отца, в действительности она вряд ли когда-либо была реально значимой. Отец — это всегда было о власти, нежели о чём-то ещё. Антрополог Луиджи Зойя написал полное драматизма сочинение об Отце, где особой грустью наполнены главы о XX веке и о якобы упадке роли отца в жизни детей (Зойя, 2017). Но не было никакого упадка. Взаимодействие отца с детьми всегда было незначительным, и очень часто было окрашено скорее негативно, чем позитивно (см. "Детско-родительские отношения прошлого"). Как для прошлых эпох, так и для современности "при всей вариабельности отцовских образов, психологическая близость между отцом и сыном — явление редкое и скорее исключительное" (Кон, 2005). Институт отцовства (некой особой связи отца и детей) никогда не был развит. Если биологический отец был «открыт» лишь несколько тысячелетий назад, то никакой иной роли, кроме властно-распорядительной, для него впоследствии так и не нашлось. Давно ставший классическим эксперимент Ури Бронфенбреннера показал, что хотя отцы и склонны сильно преувеличивать время своего контакта с детьми, в действительности они делают это в среднем 2,7 раз в день при средней продолжительности в 37,7 секунд (Обухова, 2013, с. 163). Сходные цифры получены и в более поздних исследованиях (Бадентэр, с. 273). Даже в тех семьях, где родители придерживаются принципов равенства, отцы проводят наедине с ребёнком в четыре раза меньше времени, чем мать, "и не обнаруживают такого же чувства ответственности по отношению к нему" (там же). Так часто звучащее сейчас требование/пожелание эмоционального и деятельного контакта отца с детьми — это новомодное веяние последних десятилетий (Тартаковская, 2005, с. 197), которое на деле осуществляется из рук вон плохо, и лишь единицы отцов действительно могут следовать этому призыву.

В психологии хорошо известно, что отец, позитивно и плотно взаимодействующий с детьми, действительно оказывает колоссальное влияние на их развитие (Parke, Sawin, 1976; Ninio, Rinott, 1988), но нюанс в том, что таких отцов очень мало, они большая редкость. Лишь 23 % молодёжи отмечают влияние отца в период взросления (Реан, 2017). Степень одиночества подростков в полных и неполных семьях существенно не различается (Зайцева и др., 2017), и широко распространённое мнение о неблагополучии детей из неполной семьи не подтверждается исследованиями (Крюкова и др, 2005, с. 53). То есть, можно сказать, отец отсутствует в обеих семьях — и в полных, и в неполных. Во многих семьях отец, присутствуя физически, отсутствует психологически, оказываясь неким вынужденным соседом своей жене и её детям, вечно лежащий на диване и смотрящий телевизор, этакий "чужой среди своих" (Шнейдер, 2013, с. 31).

Психологи отмечают, что тёплые отношения между отцом и сыном встречаются очень редко, и когда сыновья рассказывают об этом, то складывается впечатление, что у многих мужчин "был один и тот же отец, все отцы сливались в один персонаж, архетип отца: чуждый призрак, полутиран, павший полудеспот, и в этом достойный жалости. Неловкий, стесняющийся или не чувствующий себя как дома мужчина; раздражённый человек, плохо владеющий своими эмоциями" (Бадентэр, с. 239). Но больше, чем на насилие, сыновья жалуются на отцовское отсутствие. При этом отсутствие это прежде всего относится к отцам, живущим дома, но "играющим роль призрака" (там же). Неспроста современный отец так рвётся на рыбалку или в гараж: исследователи так и окрестили их — "гаражная популяция мужчин" (Комарова, 1990, с. 75). Роль Отца в культуре настолько нова, что попросту ещё не прописана в её кодах. И те редкие мужчины, которым всё же удаётся построить хорошие отношения с детьми, оказываются по-настоящему старательными первопроходцами в этом деле.

Луиджи Зойя справедливо замечает о ближайших к нам обезьянах: "Существование самцов не имеет смысла на индивидуальном уровне. Они — просто генетический резервуар для следующего поколения", но при этом Зойя даже не думает посмотреть ровно под этим же углом на человеческого мужчину, на отца. Отец — это миф. Такой же миф, как и Мужчина. И эта тоска по Отцу, играющему со своими детьми и наставляющему их, так свойственная некоторым авторам, — это скорее плод осознания, что такого отца как раз нет, да никогда и не было. А так хотелось бы… Сотни тысяч лет мужского господства отчётливо проступают во всех аспектах культуры, тогда как более поздняя фигура Отца оказалась такой новой, что роль для неё и в воображении философов прописана слабым пунктиром. "Даже спустя длительное время мужчина несёт в себе тревогу по поводу той бесполезности, которая характеризовала самца обезьяны" (Зойя, 2017).