Я долго осматривалась, соображая, куда я положила часы, и наконец увидела их у себя на руке. Стрелки остановились где-то в районе шести. Мне стало досадно, что я не поддержала разговор с директором — не узнала хотя бы, который час. Солнце освещало узкую полоску у окна — значит, стояло уже довольно высоко. И тут я вдруг почувствовала страшный голод.
В чемоданчике ничего съестного, разумеется, не нашлось, но зато я установила, что все мои туалетные принадлежности при мне, в полном порядке — просто чудо, если вспомнить, в каком состоянии и с какой скоростью я собирала вещи. Осмотрела я и свои туалеты, оказавшиеся налицо, — серая юбка и жакет, темно-красное платье, черная кофточка, клетчатая юбка — и все.
Мне и до этого случая не раз хотелось убежать из дому, но я никогда не думала, что это произойдет так легко и просто. Перед неизвестностью всегда испытываешь страх, но отныне побег для меня уже не в новинку, отныне я смогу убегать, когда захочу. Важно только иметь немного денег и чтоб никого не было жалко, да еще чтоб о тебе никто не жалел. В сущности, у отца теперь самая чистая на свете совесть, невиннее его просто никого нет — правда, я сбежала из его дома, но зато потом воспользовалась его помощью. Моя мать тоже, конечно, узнала, где я, и если в первые минуты у нее и были какие-то угрызения совести, то теперь она уже обо всем забыла. Мне совершенно не хотелось размышлять о ее материнских чувствах, тем более что она сама вряд ли когда об этом задумывалась. У нее и без них вполне хватает занятий и интересов. Мать у меня, прошу прощения, работник умственного труда. Когда-то кончила коммерческую гимназию и считает себя специалистом по вопросам экономики. Заведует где-то каким-то отделом, пишет статьи, брошюрки, составляет какие-то справочники, переводит и прочее — и, видно, все это доходные занятия, потому что она не раз заявляла отцу, что полмашины, полквартиры и половина всего движимого и недвижимого имущества нашей семьи куплены на ее деньги. Должна сказать, что это святая правда, и я готова, если понадобится, это засвидетельствовать.
Столовая была небольшая, на столах лежали скатерти в пеструю клетку — почти как в детском саду. Стены выкрашены масляной нежно-зеленой краской, а потолок — тоже масляной, но кирпично-красной, и еще по нему извивалась неправильным эллипсом длинная черная линия. Одним словом, заведение, как видите, оказалось вполне артистическим и, не будь оно столовой дома отдыха, вполне могло бы сойти за бар, тем более что в углу стоял и буфет с напитками. На окнах — кирпично-красные шторы из тончайшего пан-бархата. Я разглядывала все это с некоторым удивлением, а под конец обнаружила даже мюзик-бокс... Значит, здешняя компания, если таковая вообще имеется, проводит время не без приятности. Мне было очень любопытно, скрывается ли за этой приятной внешностью и приятное содержание или жизнь здесь проходит по-деревенски, как во всяком доме отдыха.
На одном из столов я увидела пустую чашку и тарелку с маслом, брынзой, ветчиной и ядовито-зеленым конфитюром. Очевидно, это был мой завтрак, и я села за стол, подумав при этом, что, если я все это съем, два килограмма лишнего веса мне обеспечены. Почти в ту же секунду, как по заказу, в дверях показался директор с белым эмалированным чайником в руках. Он направился ко мне торжественно, подчеркнуто церемониально — наверное, хотел показать, что это не входит в его обязанности, но он это делает, потому что ему приятно. Наливая мне чай, он посматривал на меня с многозначительной улыбкой.
Я тоже улыбнулась и церемонно кивнула ему в знак благодарности. Чашка медленно наполнилась, а затем белый чайник сделал плавный разворот и неожиданно опустился на стол. Директор сел напротив меня.
— Я обещал вашему отцу не давать вам скучать, — сказал он.
— Я никогда не скучаю.
— Даже когда остаетесь одна?
— Тогда и вовсе. Скучно мне становится только от глупых разговоров.
— Вы совершенно правы, — сказал директор. — Глупый разговор с глупым человеком страшнее всего. Тогда начинаешь понимать, как все вообще бессмысленно. Для чего прогресс, если глупость и примитивность человеческая остается неизменной? Не так ли? Для чего? Для чего художественная литература, если видишь, что люди все так же ограниченны и неразвиты, если они все такие же невежды. Зачем тогда создавать искусство?
Хе-хе, я наконец рассмотрела этого директора. В первый же миг мне стало ясно, что он — старый холостяк. Когда-то он был блондином, но с возрастом волос становилось все меньше, и сейчас оставшиеся приобрели легкий рыжеватый оттенок, а когда-то голубые глаза стали серыми. Лицо было красно-коричневое, как у индейца, лицо здорового человека, который живет так, как ему хочется, и доволен жизнью. Только вся эта тирада никак не вязалась с его внешностью. И я ответила ему:
— Это меня не трогает! Я ничего не смыслю в искусстве.
— Вы очень молоды. Но когда-нибудь искусство, ну, скажем, книги станут для вас самой нужной духовной пищей, какую повседневная жизнь не сможет вам предоставить... Хотите, я дам вам что-нибудь почитать?
— Я приехала сюда спать. Я ужасно устала... Да и потом я ведь вам сказала. Я не люблю читать и ничего не смыслю в искусстве.
Атака была успешно отбита. Он взглянул на меня как будто с сожалением.
Я уже съела брынзу, выпила чаю и встала. Это привело директора в ужас. Он шел рядом со мной и пилил меня за то, что я не съела весь завтрак.
Мы вышли на террасу.
— Я погуляю. До свиданья, — сказала я и побежала к лесу.
Наверное, он смотрел мне вслед — я спиной чувствовала его взгляд.