На следующее утро еще в постели я прочла письмо Ирины. Я получила его весной и с тех пор всегда ношу с собой. Одно письмо — это, казалось бы, не бог весть что, но оно длинное и заключено в нем, для меня по крайней мере, гораздо больше, чем может уместиться в одном письме. Чтобы было понятно, как много оно для меня значит, скажу, что я перепечатала его на машинке и копию спрятала дома. С собой я всегда ношу оригинал, потому что одно дело — письмо, написанное от руки, и совсем другое — печатный текст. В исписанных листках — вся Ирина: почерк то нервный и неразборчивый, даже слова иногда не дописаны до конца, то очень старательный и четкий — по почерку, я могу судить, как менялось ее настроение, пока она писала это письмо.

Видно, что писала она его не в один присест, приходилось отрываться от письма. А может быть, ей просто не хотелось писать наспех, она его долго обдумывала. И не только потому, что она стремилась сказать мне что-то важное, но и потому, что ей доставляло удовольствие поговорить со мной подольше. Ясно, что там, где она находилась, за тридевять земель от дома, у нее не было близкого человека, с кем можно было бы поговорить. Быть может, вообще не с кем было говорить по-болгарски. А разве можно по-настоящему открыть душу человеку, если говоришь с ним на иностранном языке? Мне кажется, это очень трудно.

Я приведу в своих записках письмо Ирины. Пересказ занял бы больше места, к тому же письмо это объяснит кое-что случившееся до моего водворения в дом отдыха. И кое-что случившееся после.

Вот письмо Ирины:

«Милая моя мурашка,

как странно, что я впервые пишу тебе письмо. Наверное, и тебе покажется необычным читать письмо от меня. Это, мне думается, одна из серьезных трагедий нашего времени — вместо того чтобы писать друг другу письма, люди разговаривают по телефону. Правда, по голосу иногда понимаешь и то, о чем не принято говорить. Но зато как мало можно сказать! Кстати, признаюсь, что мне хочется позвонить тебе. Иногда я ловлю себя на том, что мечтаю о телефонном разговоре. Может быть, мы отравлены цивилизацией? Нет! Просто мне хочется услышать наш язык. И потом — твой голос. Сейчас мне пришло в голову, что я должна тебе сказать одну вещь: знаешь, мурашка, у тебя очень красивый голос. Если б даже твоим мальчикам не нравилось в тебе ничто другое, они все равно влюблялись бы в тебя из-за голоса. В твоем голоске одновременно есть что-то и нежное, и горькое — тебе этого не понять, потому что своего настоящего голоса никогда не слышишь...

Спасибо тебе за добрые слова. Мне они действительно были очень нужны.

Вокруг меня, в моей больнице, умирает слишком много людей. Гораздо больше, чем мне приходилось видеть раньше. Это главное, с чем я не могу смириться — даже я, такой ко всему привычный человек. Мне не хотелось бы писать тебе об этом, но если ты твердо решила, если ты не собираешься отступаться от нашей проклятой профессии, ты должна уметь слушать о смерти и смотреть на нее. Смотреть в ее безжизненные глаза. Самое страшное, что угасающие глаза теряют свою красоту. По этому признаку всегда можно понять, когда человек кончается.

В иные минуты моя старая злость разыгрывается, как когда-то. Мы не на фронте, но на нас, ты знаешь, нередко рушатся небеса. Я давно уже перестала испытывать страх, когда я сижу, скорчившись, в убежище и вокруг все летит вверх тормашками. Я испытываю только досаду. Несколько дней назад я попросила разрешения уходить во время бомбежек не в убежище, а в окоп к зенитчикам. Мне разрешили, потому что это не более опасно, — те все равно бросают бомбы наобум. У них нет определенных объектов, потому что в нашем округе все, что можно было разрушить, уже разрушено. Все остальное — спрятано. Объект для них — леса. А лесов в этой стране более чем достаточно. Таким образом, и для них и для нас все превращается в лотерею. Они никогда не могут понять, выиграли они что-нибудь в этой лотерее или нет, но и они и мы очень хорошо видим, когда они проигрывают. Мои зенитчики уже сбили один самолет. Я мечтаю оказаться там, когда они собьют второй. Никогда не думала, что в такого рода действиях можно испытывать голый азарт. Попасть в эти летящие с огромной скоростью мишени чрезвычайно трудно. Но их обстреливают из множества стволов. И кто-нибудь да попадает. Во всей этой истории янки меняют лошадь на курицу. Полный идиотизм. Когда попадут мои ребята, я пошлю тебе телеграмму.

Как видишь, я все так же легкомысленна. От избытка переживаний некоторые умнеют, а я как будто наоборот. И все-таки в голове твоей Ирины рождаются кое-какие мысли... Особенно когда я сижу в окопе и жду прилета тех. Как это ни странно (а может, это и естественно), я думаю о прошлом. В том-то и дело, девочка, что все мне кажется таким же самым. Словно не прошло двадцати с лишним лет и я просто из одного леса переместилась в другой. Только оружие изменилось. Но чувства у меня — честное слово — те же. И прежде всего я испытываю ту же злость. Такая злость делает человека сильнее. Когда сталкиваешься с идиотизмом — будь как можно злее. Это дает тебе много преимуществ. Хотя, с другой стороны, это страшно утомительно.

Сейчас я подумала о том, имею ли я право тебе это говорить. Словно старая волчица учит молодого волчонка кусаться. Не слишком ли я зла?

Могу ответить только одно — здесь, на этой земле, задавать такой вопрос совершенно неуместно.

Если кто-нибудь при других условиях так бы озлобился, я заподозрила бы его в человеконенавистничестве. Впрочем, ты знаешь, я говорила это тебе много раз: мы должны уметь объяснять себе поступки других людей. Наш прекрасный мир слишком разнообразен, поэтому мы должны научиться смотреть на него с разных точек зрения. Когда я была там, с тобой, я начала было умиляться собственной доброте, однажды мне пришло даже в голову, что я демонстрирую терпимость и добродушие, чтобы преодолеть другой комплекс, — комплекс «старой девы». Но уверяю тебя, ни на секунду я этого комплекса не ощущала. А добродушной я стала потому, что двадцать лет этому училась. Научившись до этого быть злой.

Означает ли это, девочка, излишнюю гибкость? Или — отказ от собственной личности? Думаю — нет. Думаю, что это означает владеть оружием для любого времени.