Его эскадре пришлось снять блокаду триестского порта, так и не вызволив пленных.

«Балетти доверяет Корку и мне тоже, — писала Мери. — Я оплакиваю смерть Корнеля, но спокойна за сына, зная, что он в безопасности».

— Что ж, поглядим, — сердито проворчал корсар. — Балетти сказал, и Мери тотчас согласилась! А дураком в этом фарсе выставят Клода де Форбена? Мать вашу, на этот раз они хватили через край. Если Корк и впрямь настолько порядочен, как они утверждают, придется ему это доказать! Потому что я, Клод, шевалье де Форбен, пока жив, не допущу, да, никогда не допущу, чтобы из сына Мери Рид сделали пирата!

И, схватив перо, он принялся излагать свои требования Мери. Затем, немного успокоившись, одним духом опустошил бутылку рома, помянув Корнеля, — ругаясь, призывая непонятно на чьи головы Божий гром и непонятно кому объясняя, что незачем было спасать Никлауса-младшего от рабства только ради того, чтобы в конце концов его вздернули на рее, как последнего разбойника!

— Я тебе обязан его спасением, покойся с миром, Корнель, — заключил он, поднимая стакан. — Но дьявол тебя забери, если ты на пороге смерти снова меня предал!

Внезапно одиночество навалилось ему на плечи такой тяжестью, как будто ему пришлось держать на себе весь мир.

Мери рассеянно прислушивалась к пению скрипки. Балетти играл баркаролу, мелодия ласкала слух. Мери наслаждалась покоем и умиротворением во всем теле, чувствовала себя совершенно оправившейся от болезни и как никогда близкой к маркизу. Ей не терпелось увидеть сына, никогда еще она так сильно по нему не скучала. Тем не менее пришлось согласиться с доводами Корка. Пока вся эта история не закончится, не стоит подвергать мальчика опасности. За полтора года разлуки она приучилась без него обходиться, но мысль о том, что она может потерять сына, была для нее нестерпимой. Он жил в ее душе, она ни на мгновение не переставала ощущать его присутствие. Однако Мери и сама сознавала, насколько двусмысленно это противоречие. До того как доверить мальчика Форбену, она и представить себе не могла, что расстанется с ним дольше, чем на несколько минут.

Разумеется, она не смогла бы сойтись с Балетти так, как сошлась, если бы Никлаус-младший остался рядом с ней, конечно же сыну куда лучше в море. Но ей-то самой что мешает сегодня, сейчас уехать из Венеции, отправиться на Пантеллерию и там вместе с сыном ждать, когда пробьет наконец час мести?

Ничто не мешает. К тому нет никаких препятствий — во всяком случае, ничего такого, в чем можно было бы признаться вслух. Ничего такого, что не причиняло бы ей боль. Мери прекрасно понимала, что лжет самой себе. Снова увидеться с сыном — означало, что в ее повседневную жизнь войдет воспоминание об Энн. Мери не могла и не хотела забывать Никлауса, но надеялась, что время и терпение ей помогут и когда-нибудь она будет безраздельно принадлежать Балетти. Ее дочь никто никогда не заменит. Мери закрыла глаза. Должно быть, именно тогда, когда она услышала от Джорджа, что Эмма избавилась от своей пленницы, в ней что-то надломилось.

Лучше она сама расстанется с Никлаусом-младшим, чем у нее отнимут и его тоже. Отлучить его от себя, потихоньку отвыкнуть. Освободиться от этой зависимости. Мери равно мечтала и об этом, и о совершенно противоположном, ей страшно было и больше не увидеть сына, и увидеть его другим. Она боялась, что не будет знать, как с ним говорить, как к нему подступиться, как поцеловать его, как обнять. Прошло полтора года. В возрасте Никлауса-младшего это почти треть его жизни. Сообщничество ее с сыном уже не будет таким, как прежде, их связь — тоже. Сможет ли она вытерпеть сознание того, что между ними легла пропасть? Вина за это лежала на ней. Конечно же она была его матерью и навсегда ею останется. Конечно же он знал, почему ей пришлось с ним расстаться, конечно же он все понимал, Корнель только вчера ее в этом заверял, и все же эти долгие месяцы отсутствия никуда не денешь. Отсутствие словами не восполнишь. Мери это знала. Ни она, ни сын не смогут вести себя так, словно прошло всего-навсего два дня.

— Ты понапрасну тревожишься, Мери, — заявил Корнель. — Никлаус-младший похож на тебя, весь в тебя, и даже больше того. Доверься своему материнскому инстинкту.

Но в том-то и дело, что Мери опасалась, не утратила ли она этот материнский инстинкт, пока стремилась сделать себя неуязвимой. Об этом она никому не говорила. Но прекрасно понимала, что именно потому и оттягивает встречу, откладывает на потом в надежде, что материнский инстинкт проснется и Никлаус не заметит, что какая-то часть ее души от него отреклась, хотя сама она того не сознавала и по-настоящему не хотела. Та часть ее души, которая похоронила Бреду, потому что иначе ей было не выжить.

Баркарола оборвалась. Вошел Пьетро с сегодняшней почтой на подносе. Мери встала, чтобы забрать у него письма. Как всегда — полтора десятка приглашений на всякие светские увеселения.

— Принести вам чашку шоколада, мадам Мери? — любезно осведомился слуга.

— С удовольствием выпью, Пьетро.

Разве не говорили про этот напиток, что он прогоняет печали, смягчает тоску и досаду? Мери сейчас только это и требовалось.

— Вам тоже подать, хозяин?

Балетти кивнул и, положив на низкий столик скрипку и смычок, взял письма, которые протягивала ему Мери. Сама же она поспешно распечатала какой-то конверт, принялась читать — и тотчас побелела как мел.

— Форбен? — Маркиз, едва глянув на письма, что предназначались ему, отложил их в сторону.

Вместо ответа Мери стала читать вслух: