В деле Бейлиса поражает и пугает то, что оно было инспирировано российским правительством. Конечно, то была Россия, страна абсолютизма и реакции; но все же эта Россия находилась уже в двадцатом веке, пусть и не целиком. Она имела послов и консулов во всех цивилизованных странах, состояла в союзах и торговых соглашениях. Как нам казалось, она должна была проявить немного «уважительного отношения к мнению человечества»[48]. Официальный российский антисемитизм выглядел достаточно уродливо; к тому же случались погромы, ответственность за которые правительство не признавало, хоть это и выглядело неубедительно. Но это! Поддержка высокими инстанциями жупела, кровавого суеверия, которое российским представителям пришлось бы защищать в западных судах! Что это означало? <…>

…Дело Бейлиса было состряпано российскими властями специально для того, чтобы восстановить простой народ против евреев. <…>

Мы могли лишь заключить, что оно пытается объединить два вида антисемитизма: современный, светский, и средневековый, демонологический, чтобы привлечь на свою сторону и «искушенных» горожан, и суеверных крестьян.

Однако дело Дрейфуса и дело Бейлиса имели одну и ту же основную цель: остановить и заставить отступить силы прогресса. Время показало, что каждое дело было лишь эпизодом или оружием в более широкой исторической схватке… В России дело Бейлиса организовали те, кто надеялся с его помощью укрепить самодержавие и уничтожить дух либерализма, возрождавшийся после поражения революции 1905 года. [Samuel 1966: 4–7]

Никто не оспаривает того, что официальные круги во многих случаях поощряли националистические и антисемитские выходки или снисходительно относились к ним. Однако весной 1911 года правительство было не в таком отчаянном положении, чтобы сфабриковать подобное дело в интересах высшей политики и сделать его важной частью своей стратегии защиты от революции. Решение назначить дело о ритуальном убийстве к разбирательству в открытом суде, несомненно, было принято на высшем уровне власти. Тем не менее само дело возникло не там, а в Киеве, по инициативе членов местной правой организации. <…> В марте и апреле 1911 года, когда впервые прозвучали обвинения в обрядовом убийстве, и в июле того же года, когда был арестован Бейлис, революционная волна еще не грозила захлестнуть старый режим. <…>

Настаивать на том, что министры юстиции, иностранных и внутренних дел, а также сам император знали, что Андрея убил не Бейлис, не способствует решению проблемы, а лишь усугубляет ее. По крайней мере, в случае Николая II есть все свидетельства того, что император, известный своим упорным нежеланием поддаваться давлению и признавать объективную реальность, когда речь шла о политике, верил в совершение ритуального убийства и был убежден в порочности евреев. Узнав о приговоре, царь сказал одному из своих приближенных: «Очевидно, что произошло ритуальное убийство, но я счастлив, что Бейлис оправдан, потому что он невиновен». <…>

Человек, всерьез воспринимавший миф о всемирном еврейском заговоре, требовавший от полиции расследовать связи между еврейским масонством и революционерами, отказывавшийся осуждать погромы и выражать сочувствие их жертвам, – такой человек не мог поддаться какому-либо влиянию, давлению или доводам, чтобы санкционировать процесс о ритуальном убийстве в расчете на политические выгоды. Ему это было не нужно.

Щегловитов был более сложной натурой, и будет неверно считать, что он действовал из простого карьеризма. Могло сыграть свою роль желание угодить царю, но оно не было определяющим, так как Николай II держался пассивно, проявляя ограниченный интерес к делу: последний выражался лишь в реакции на то, что, по мнению министра, монарху следовало или было бы интересно знать. В течение года дело Бейлиса ничем не напоминало дело Дрейфуса – такого, в котором престиж властей был бы поставлен на карту, и нет оснований полагать, будто Николай II по своей воле оказывал давление на прокуратуру. Инициатива принадлежала Щегловитову. Верил ли он в реальность обрядовых убийств, практикуемых евреями? Желал ли он, чтобы эта реальность была продемонстрирована всему миру в суде, даже зная, что в данном конкретном случае никакого ритуального убийства не было? Такое возможно, но имеющиеся свидетельства позволяют говорить только о возможности, не более того. <…>

Щегловитов почти наверняка знал, что ритуальных убийств не существует, но неизменно поддерживал процесс против Бейлиса и тех, кто стоял за ним. Это было для него делом принципа или, скорее, поисками принципа, общего убеждения, которое сплотило бы слепых приверженцев монархии, обескураженных положением дел. В отличие от либералов и социалистов, они питали мало надежд на будущее, не имея всестороннего видения мира и истории, внушавшего уверенность в успехе их дела. Без монарха, который воплощал бы принцип самодержавия, излучая мощь и заразительное убеждение, они располагали лишь антисемитизмом и представлением о всемирном зле, носителем которого являются евреи, для осмысления мира, ускользавшего из-под их контроля и выходившего за пределы их интеллектуальных способностей. Зримое доказательство ритуального убийства подтвердило бы их взгляд на развитие событий, сделало бы его реальностью. <…>

Конечно, такая интерпретация является лишь гипотезой, особенно из-за того, что бессознательные побуждения играли в этом деле более важную роль, чем обычно; но именно поэтому чисто рациональные объяснения, похоже, не имеют смысла. <…> Однако в материалах процесса содержится достаточно данных в пользу того, чтобы связать дело (и юдофобию, отражением которой оно стало) одновременно с «идеологией», то есть потребностью в целостном взгляде на политические и социальные силы, действующие в мире, так и с сиюминутными потребностями практической политики. <…>

Не было никакого обширного замысла и даже тактического плана. Был эксперимент, проведенный группкой неуспешных политиков и искренних маньяков, с целью понять, как далеко они могут зайти, навязывая государству свой цинизм и свое безумие. Результаты далеко превзошли ожидания: им удалось найти услужливых союзников в двух могущественных министрах, заручиться поддержкой императора и молчаливым одобрением остальных членов правительства. [Rogger 1966: 616, 622, 624–626, 629][49]