Я встал из-за парты и, побродив медленно вокруг картинки с блестящими ягодами, налившимися сахаром, взглянул мельком на Серёжу, повторяющего «Ангела» Лермонтова. Он сминал нервно клетчатый листок и шикал на друзей, если они громко хохотали. Алина же непрерывно следила за мной.

– Нормально, но мне не хватает цвета. Что ты сделала с фоном? Взяла и измазала его краской, как копотью. Почему тогда от него не исходит дымок? Постаралась, но загубила почти всё, что было! Виноград красивый, свежий, как настоящий. Так бы и скушал его с косточками.

Алина заметно смутилась моей прямолинейности. Я виновато покраснел и, слегка запинаясь, протараторил:

– Нет, прости, я просто люблю покритиковать! Фон твой… фон чудесный!

– Ты хочешь меня обмануть или что?

– Конечно же, нет. Но мне трудно оценить твои старания. Ведь ты очень старалась? Вот, особенно с этой ягодкой. – Я указал осторожно на виноградинку. – Сколько сил вложила в неё? Скорее признавайся, я тебя послушаю!

Алина трепетала от волнения, но всё же говорила уверенно, страшно гордясь талантом, который, как я успел заметить, имел для неё особое значение. Её круглый белый носик замечательно подёргивался, как у кролика. Она вся была, как пушистый добрый кролик.

– Я красила его карандашом, может быть, минут пятнадцать-двадцать. На весь виноград ушло часа три. Это так много! Фон был скучным. Он бесполезен почти в любом моём рисунке.

– Так и не возись с ним. В чём проблема?

Я посмотрел остальные рисунки и отметил, что ваза из матового хрусталя и тенистая аллея, получились прекраснее, нежели ягоды. Алина сдержанно поблагодарила меня и добавила скромно:

– Художники, независимо от возраста, скрытные по своей природе. Но ты покажешь, что рисуешь? Удиви меня.

– Покажу, но после, как нарисую то, от чего мне самому не будет стыдно. Не стыдно мне только за феникса, но это так, старая работа.

– А зачем ты стыдишься? Таланта нельзя стыдиться, иначе он пропадёт. – Алину охватила нескрываемая грусть.

– Если он пропадёт, то будет намного проще.

Мы любили часами разговаривать. Особенно нам нравилось обсуждать картины известных живописцев.

Мама купила настоящий холст и масло, и я с неописуемой радостью смешивал краски на пластиковой палитре. Алина надевала бархатную широкополую шляпу, керамические бусы, принесённые из дому, принимала нарочито грациозную позу. Писал я без улыбки, был серьёзен и нестерпимо скучен, как истинный творец. Алина же шутливо жаловалась на усталость, сильно капризничала и казалась настоящей моделью. Потом мы грызли сухари с изюмом и потягивали горячее молоко с густой пенкой. Алину от нас обыкновенно забирал её отец, Пётр Денисович, строгий сутулый мужчина с лысой головой и серыми меланхоличными глазами, бегающими туда-сюда. Я вспоминал о папе и, рано ложась спать, размазывал слёзы, а когда быстро просыпался, то видел чересчур молчаливых Теней, единственным способом избавиться ненадолго от которых служило понятное и близкое сердцу занятие рисованием. Я не падал духом ради мамы.