Джонатан воспользовался этим шансом, дабы присесть в кафе, располагавшимся у их железной дороги. Ему было крайне любопытно, что скажет Серж – чьим даром ясной речи он восхищался – американскому поезду, который, застигнутый врасплох, должен был отцепиться от контактного провода и разъединиться сам. Стоило прислушаться.

Всё просто: Серж пригласил трёх машинистов присоединиться к ним; они сделали круг у столика Джонатана. Он пожал три руки. Каждый выбрал напиток, за исключением среднего паровозика, который предпочёл мороженое, и он ел его стоя и подпрыгивая, как и положено есть мороженое.

Джонатан не хотел мешать детям. Он ушёл в дальний конец кафе, чтобы позвонить. Ему пришлось заказать в Париже несколько вещей, о которых никогда не слыхивали в магазинчике религиозного искусства и дизайнерских ядов.

Когда он вернулся, маленький поезд исчез, и Серж тоже. Вскоре прибежал Серж:

– Я у них дома, мы играем с железной дорогой, - пояснил он. – Ты тоже пойдёшь?

– Нет, только не я, - сказал Джонатан, который стеснялся этих весёлых детей. – Я схожу в ту маленькую церковь, потом встретимся здесь. Я буду ждать тебя, а если ты придёшь раньше, дождись меня. Хорошо?

– Хорошо. Их дом недалеко, - сказал Серж. – Нет проблем.

Джонатан дал ему немного денег, и он ушёл. Возможно, автобуса сегодня уже не будет. Стоило поискать ночлег и ужин в городе.

Джонатан пересёк улицу и дошел до отеля-ресторана с красным навесом и террасой, окружённой самшитами. Он забронировал номер с двуспальной кроватью. Ему дали заполнить формуляр, но не просили подтвердить его родство с мальчиком, которого он вписал в регистрационный лист. Он дал Сержу свою фамилию и не стал упоминать, что регистрация для полиции уже была не нужна. Он понимал, что ему лучше не высовываться, и он был самым законопослушным гражданином, даже по отношению к законам, которые уже отменили.

Он купил кое-что из моющих средств. Без багажа и машины он опасался, что вызовет подозрения в отеле, поскольку его сопровождал ребёнок без багажа. Самый настоящий похититель. До вечера ему нужно было достать качественный чемодан, дабы доказать, что он не душит детей, даже если ненадолго одалживает их.

Эти меры предосторожности после визита к стойке регистрации привели его в скверное расположение духа. Он направился к любимой церкви – чёрной коренастой романской постройке.

Перед церковью его остановила молодая девушка в синих джинсах, тёмно-синем свитере и тёмно-синей нейлоновой куртке, небольшого роста, с большими бёдрами, очень низкими коленями, с «конским хвостом» на голове. Она прижимала к груди несколько брошюр.

– Не бойтесь, месье! – закричала она, – я не украду ваш пакет! Уделите мне минутку вашего времени! Я вас не съем!

Исповедуя свою религию, она объяснила, что дети из бедной части города были полностью предоставлены сами себе; тот союз, который она представляла, планировал отрядить двадцать молодых католиков, чтобы помочь им, открыть центр, защитить и направить, стать для них новой семьёй – для всей молодёжи – но в первую очередь для детей. Такими были её разглагольствования.

В ту же минуту (больше не улыбаясь, потому что лицо Джонатана стало таким суровым, будто он собирался ударить её или заплакать), она протянула пластиковое удостоверение личности из префектуры с её фотографией, печатью налоговой и прочими доказательствами её честности, её прав и обязанностей. Но этого экзорцизма было недостаточно, чтобы изгнать из Джонатана печаль, и она снова описала, на этот раз голосом ещё более прерывистым и полным пафоса, опасное состояние этих детей, брошенных на произвол судьбы, и ту помощь, которую могли бы им оказать двадцать молодых христианских девушек и несколько юношей. Но у них не было денег, заключила она, и всякая малая...

– Если вы действительно хотите, – наконец пробормотал Джонатан, тихо, как умирающий, – если действительно хотите, мадемуазель… делать добро… действительно, делать добро… тогда послушайте меня: просто оставьте их в покое! Хотя бы, ради них. А теперь извините меня.

И он вошёл в церковь, куда девушка не решилась за ним последовать. Пока она слушала Джонатана, её обширные скулы приобрели голубоватый оттенок, губы исчезли, прижавшись одна к другой; от этого её глаза прищурились, сузились за двумя короткими розовыми веками, покрасневшими, как обожжённые свиные уши, лишённые волос.

То, что Джонатану нравилось в церквях, и чего не предлагала другая архитектура, было очень простым. После выбоин под ногами, стеснения со всех сторон, давления над головой, теперь была гладкая брусчатка, обширные пространства, пустые глубины. Подобно настоящей музыке, хорошие здания переходили от медленного к быстрому, от распахнутого к закрытому, от сокрушительного к бесплотному, от светлого к тёмному, от ласки к жестокости. Тысячи движений удовольствия и тысячи импульсов тела, которые видны каждую секунду и на каждом шагу меняющими размер, форму, возраст, вид, становясь одним и многим, и вызывая одномоментно все те часы, которые человек когда-либо жил или мечтал.

Желанное здание предлагало Джонатану особое место, где, услыхав это долгое многоголосие, он мог бы спуститься на землю, позволить себе уйти, с мыслями несвязными, бесцветными, невыразимыми. В романской церквушке этим местом было прохладное убежище у подножия арки в углу северного трансепта, рядом с кафедрой со спинкой и навесом из уродливых деревянных конструкций, от которых пахло ногами священников и чьи ступени выглядели, будто домашняя стремянка. Там, наверху, перед ним, в воздушном пространстве, созданном тишиной, в каменной кладке, был длинный поток света, который прорезал тени, но оставался заключённым внутри себя. Джонатан сравнил этот узкий и прямолинейный луч с лучом света под серым небом, полным неподвижных стрекоз с крыльями тусклыми, как грязные окна. Память о ручьях, о печальных источниках, о детской бедности.

Это счастье бездейственное и безрадостное заставило его почувствовать себя лучше. Он был один. Он захотел уйти, но побоялся встретить девушку-попрошайку и снова стал разгуливать по церкви.