Эта чистка возбуждала Сержа. Он казался голодным. Пытаясь поначалу мыть осторожно, он постепенно переставал об этом заботиться, прижимаясь к намыленному Джонатану. На его коже возникали круглые и овальные пятна, окаймлённые мыльной пеной, указывающие, где их тела соприкасались.

Толкание и пихание приводило к тому, что вода расплёскивалась по всему полу, и, наконец, они покидали кухню. Серж и Джонатан поднимались по лестнице, заворачивались в одно банное полотенце, малой укладывался на взрослого. Мальчик снова начинал свои игры на животе молодого художника или на его спине. Когда Серж вертелся, их кожа, влажная и скользкая от мыла, то слипалась, то разъединялась, издавая пукающие и чмокающие звуки.

Успокоение обычно наступало после того, что всегда утоляло мальчишескую страсть. Серж, решив теперь, что он достаточно сухой, переходил к главному – усаживался на Джонатана спиной к его ногам, как если бы тот был креслом, специально для этого созданным. Ноги Джонатана, слегка приподнятые, составляли спинку стула, а его живот и обмякший член являлись сиденьем. В зависимости от настроения Серж ложился на спину, сворачивался клубочком, или даже ложился на живот; угол наклона спинки менялся по желанию. В любом случае, цель заключалась в том, чтобы подставлять Джонатану для ласки те или иные свои части столь долго, сколько Серж сочтёт нужным. Лаской неизменно служило поглаживание указательным пальцем, точнее его кончиком, который следовал по утверждённому маршруту, сверху вниз, без нажима, не меняя ритма. Палец входил меж половинок ягодиц, на пару дюймов выше дырочки, либо скользя мимо колечка, либо дразнящее нажимая на его серединку, ускоряясь проходил дальше, кружил вокруг мешочка, постепенно исчезая. Спустя три секунды он снова был наверху и повторял свой путь. К сотому разу детская кожа казалась Джонатану мелкой наждачкой, почти надфилем, а плоть его пальца казалась содранной до мяса.

Другие ласки меньше интересовали Сержа или требовали дополнительных действий. А этого массажа хватало с лихвой. Вскоре детская эрекция шла на убыль: он засовывал большой палец в рот и закрывал глаза, более спокойный и расслабленный, чем просто во сне. Занятый этой монотонной обязанностью, Джонатан тоже мог задремать, но если его палец на мгновение останавливался, Серж тут же отзывался:

– Ещё, ещё.

Они открыли этот ритуал годом ранее, когда однажды утром они были одни и спали обнажёнными. Серж, которому был предоставлен доступ к ресурсам взрослого парня, обнаружил положение, в котором Джонатана можно было использовать в качестве шезлонга, и, обрадовавшись тому, что анатомия может быть столь удобной для жизни, присвоил её милостиво, но без права на апелляцию. Джонатан принял открывшуюся ему наготу. Маленькая ласка случайно родилась среди многих прочих, и Серж выбирал её с самым непристойным смехом, на который был способен, поясняя:

– У меня как будто электричество в заднице!

–Так давай вкрутим туда лампочку, – предлагал Джонатан.

– Ха, лампочку! Давай, сделай ещё раз!

Тогда же у него появилась привычка сосать палец. В остальных случаях шестилетний Серж засыпал, мусоля во рту старую салфетку, которую сжимал в кулаке.

В первое его утро в деревне, ещё в полудрёме, они снова приняли эту позу со странным совершенством, которое можно разглядеть в движениях птиц или во сне лисиц. Джонатан отнёсся к этому как к обряду возрождения, медленному и тайному в своей монотонности, в его забвении времени, действий, образов. Прочие разновидности их чувственной близости были вполне заурядными, самобытность же этого ритуала была обусловлена многократным повторением и порождаемым им гипнозом.

Это не было случайным удовольствием: Серж требовал его исключительно в постели, либо после пробуждения, либо сразу после ванны.

Его полное мытьё два или три раза в неделю было поводом для сосредоточения всех идей и экстравагантностей, навеянных ему наготой Джонатана и его собственной. Он забавлялся, мочившись издалека в жестяную ванну, умело оттягивая и сжимая так, чтобы получить струю длинную и прямую как из брандспойта. Он хотел, чтобы Джонатан делал то же самое; застенчивый от природы, Джонатан притворялся, что у него нет необходимой жидкости.

– Ну так попей, – настаивал мальчик.

– Она же не сразу выйдет, – отвечал Джонатан. Серж целился в ванну от двери кухни либо делал вид, что ищет мышь, чтобы пописать на неё. Но все они были испуганы суматохой, и надёжно прятались.

Обычно они появлялись после ужина, их любимой сценой была плита. Там они грызли всё, что пролилось из кастрюль; эти полусгоревшие остатки, которые Джонатан убирал по утрам, им нравились больше, чем угощение, лежащее на полу, которое они часто оставляли нетронутым. Молоко прокисало, джем подсыхал, бекон запотевал. Иногда блюдца внезапно опустошались, становясь такими чистыми, будто на этот праздник жизни вторгались полчища крыс.

Серж не особо любил животных, как можно было подумать по вниманию, которое он им уделял. Ему было интересно всё, связанное с Джонатаном, с пространством вокруг Джонатана и всем, что там находилось, живым или неживым.

Спальня, например, была местом, где лёжа голышом под тёплым одеялом, не двигаясь и не разговаривая, они могли увидеть мышей, нет, одну мышь, сестру или брата, которые даже осмеливались c бесстрашным видом пройтись по покрывалу у их ног, словно там проходил, хоть и грозящий опасностями, но единственно возможный путь.

Они глазели на двух мальчишек с таким умом, с такой смесью нерешительности, изгибов, поворотов и смелых ухищрений, что они казались не паразитами, но карликами, волшебными существами, родственными гномам, эльфам и феям, всему этому миниатюрному сброду, который некогда населял этот мир, посмеиваясь за спинами людей, прежде чем устроить очередную проделку. Но Серж предпочёл бы, чтобы мыши приходили во время его забав с Джонатаном, чтобы прижать мышь к тому самому месту.

Он уже пытался проделать это с кроликом, когда они спали вместе той ночью. Набегавшись с ним вдоволь, Серж взял его в кровать и положил к себе между ног; животное даже не понюхало его хозяйство. По правде говоря, ему не нравилось там сидеть, и Сержу было трудно его удержать. Но этот трепещущий клубок меха вдохновил мальчика на дальнейшее бесстыдство: он раздвинул ноги и показал маленькому кролику свою норку, потом прижал к себе этот маленький шарик, нашёптывая ему непристойности. Между двумя пронзительными смешками он ощутил щекотку пушистого зверька, шкура и уши которого дрожали, когда он пытался сбежать.