Дом был маленький и старый, но не грязный. Джонатан уважал его атмосферу. Ему и в голову не приходило его перекрашивать, снимать ковры или перемещать мебель. Он просто ненавязчиво занял своё место здесь, где поколения сменяли друг друга. Молчание этих угасших жизней было вроде бы единственной человеческой нежностью, в которой он был уверен. И если ему нравилось в тусклом вечернем свете медленно обходить одну комнату за другой, едва касаясь скромной и старомодной мебели, прислушиваясь к звуку своих шагов по полу, по кафелю, внимательно всматриваясь в тени, пятна и тёмные углы, то не ради волнующих размышлений о древних обитателях, даже детских (полвека сгорбившись в окоченелых телах и оборванном трауре старости), а из-за удовольствия, которое он получал в этом беспредельном отсутствии людей. Дом был похож на одну из тех прекрасных раковин, в полости которых, если поднести их к уху, можно услышать шум моря. Когда вы восхищаетесь гладкими перламутровыми поверхностями, перетекающими внутрь, вы не думаете о, вероятно, бесформенном моллюске – крайне омерзительном без своей раковины – который выделял этот перламутр и полировал глубокий коридор.
Выделять, строить, прикреплять, сглаживать и упорядочивать: ничего этого Джонатан больше не мог. Он обнаружил дом пустым и мёртвым; он удобно устроился, хотя и не слишком, он прижился в нём, не мечтая о тех далёких жизнях, которые его создали, но и не живя своей собственной, поскольку это было невозможно.
Он не имел конкретных причин – из всех мест, регионов, стран, которые он знал – обосноваться именно здесь. Когда бег времени стал замедляться, и он стал думать, куда ему податься, нежные и скорбные воспоминания об этой деревне постепенно стали преобладать над остальными. С его рассредоточенными жилищами (сгущаясь около церкви и автобусной остановки) это была простая деревушка – очень разрозненное скопление бедных домов, где каждый был замкнут в себе и удалён от других. Подобие неогороженного кладбища, где могилы, за исключением небольшого ядра древнейших гробниц, выкапывались одна за другой, и в соответствии с законом постепенного рассредоточения вышли за предписанные пределы и захватили окружающую сельскую местность, вторгаясь в луга, поля, леса, острова, бухты и рощицы влюблённых, на тропы, по которым шли комбайны.
Это был единственный дом, который сдавался. Старая соседка его не беспокоила; несомненно, её секреты были не более чем секретами мёртвых детей и руинами прошлого - собственными секретами Джонатана. Он и она избегали друг друга.
Джонатан не был мрачным персонажем. У него было мало воображения. Он мало думал о себе. Он почти не анализировал себя; в этом не было нужды – он и так хорошо себя знал. Таким образом, отчаянное настроение, запершее его здесь, не имело ничего общего с ним, с душевной болезнью, но лишь с обширной болезнью вещей внешнего мира. В частности, потому его настроение было неизменным, от того что мир не менялся.
Что касается часов более сильной боли, которую иногда испытывал Джонатан, то она, скорее всего, была вызвана остатками юности в нём, последним бунтом, последним отрицанием фактов. Хуже не бывает.
Здесь можно было бы спрятаться, постареть на год-два, не изменяясь, не задыхаясь, не умирая. Джонатан больше не собирался двигаться дальше. Всякая часть мира была такая же, как и любая другая, нигде не было жизни, чтобы жить. У него осталось только это тело, это прочное, ласковое, жизнерадостное существо, пронизанное и оживлённое всякой красотой вселенной; но тело необитаемое, которое нужно было укрыть, защитить от всего, что могло причинять страдание: холода, голода, чужих взглядов. Джонатан заботился о себе спокойно, с некоторой домашней нежностью, как он скрупулёзно заботился бы об узнике, о котором он ничего не знал, или идиоте, невинном младенце, случайно отданном ему на попечение, которым он не мог ни обладать, ни презирать, ни уничтожить.
Они сели в кафе с раздвижным фасадом, а их столик стоял возле той щели в полу, по которой стеклянные двери могли ходить туда-сюда. Джонатан, которому было скучно, обнаружил, что его скуке мешают рыдания. Высокие, не очень громкие, они, должно быть, выходили из маленькой груди.
Серж показал ему, кто это был. Снаружи за столиком сидела женщина со своим сыном. Это был мальчуган лет пяти, который плакал, а мать шептала ему на ухо неслышные упрёки. Лишь женский профиль, искажённый попыткой говорить тихо и резко, позволял уловить смысл её слов. Щека ребёнка, очень белая и пухлая, была отмечена длинной струйкой крови. Она медленно стекала вниз, ярко-алая, как тающая помада. Будто след улитки, только кровавый.
– Она его ударила по лицу, вот так, и кровь пошла, – объяснил Серж.
Камень в перстне или сломанный ноготь. Вопреки плану, пощёчина с целью вернуть хорошее поведение вызвала поразительную и неприличную ситуацию, которую женщина тщетно пыталась вернуть под контроль. Слов было недостаточно; её ладонь с жёсткими пальцами ритмично постукивала по краю стола, чтобы привлечь внимание сына к угрозе ещё одной пощёчины, дабы устранить последствия первой.
Но она больше не решалась нанести удар. Она осмотрелась, кидая быстрый взгляд своих невыразительных глаз. Нет, никто из посетителей кафе не подал виду: они знали, как тяжело учить манерам эту мелюзгу. Но несколько прохожих, вынужденных из-за узости тротуара проходить возле их столика, видели окровавленного ребёнка, слышали его рыдания и слегка косились на мать. На ней был старомодный чёрный костюм с зауженной талией и закруглёнными юбками, волосы у неё были длинные, рыжевато-коричневые, волнистые, чёрные у корней. Женщины средних лет, идущие в одиночестве, останавливались на секунду или даже оборачивались, словно пытаясь оценить рану и найти в лице малыша вескую причину для этой жестокости; затем они продолжали свой путь бесстрастно и осторожно, не сказав ни слова, не рискнув изменить выражение лица.
Тем не менее, смущённая женщина в чёрном костюме решила вытереть щеку сына платком, потому что кровь достигла воротника. Возможно, он воспринял это как новый акт насилия, заплакал громче и попытался высвободить голову, которую женщина придерживала сзади, пока вытирала. В раздражении она убрала платок и бросила несколько монет на стол, где ещё стояли два стакана – красный с лимонадом и зелёный с ликёром. Она встала с оскорблённым видом; как можно грубее потянула ребёнка со стула, стащив его на землю, взяла его за руку и повела прочь.
– Знаешь из-за чего? – спросил Серж бесцветным голосом. – Он просто не захотел пить, поэтому она его ударила.
В самом деле, стакан с гренадином стоял нетронутым.
– Если бы моя мама так сделала, я бы дал ей сдачи! – воскликнул Серж.
– Он ещё слишком мал.
– Ты мог бы её остановить, – сказал Серж.– Почему ты ничего не сказал?
– Ей бесполезно что-то говорить, это же его мать. Мы бы с ней поругались, а у себя дома она бы вдвойне ему отплатила.
После того, как Джонатан побывал свидетелем сотен семейных сцен, ему больше нечего было сказать; подавленный гневом и стыдом, он ничего не мог сделать, кроме как можно быстрее забыть эти крошечные драмы, которые было бы нелепо или опасно принимать близко к сердцу.