Женщины тихонько молились Мадонне, прося победы для поборников христиан, а венецианские воины и словенские солдаты надели свои шлемы и железные морионы на шпаги и алебарды и орали во все горло:

— Задайте жару этим туркам!

— Покажите неверным, чего стоят венецианские капитаны!

— Проткните дерзкого выскочку!

— Да здравствует Капитан Темпеста!

— Да здравствует капитан Лащинский!

— Принесите нам голову неверного! Да здравствует Венеция! Да здравствуют сыны республики!

Юная герцогиня и поляк ехали рядом, направляясь к сыну паши Дамаска, который поджидал их, не двигаясь с места и проверяя, насколько остро заточена сабля.

Герцогиня сохраняла хладнокровие и спокойствие, удивительное для женщины. Кондотьер же, напротив, несмотря на все свое фанфаронство, нервничал более обычного и ругал коня, чья сбруя, по его мнению, сидела не так, как надо, невзирая на усилия синьора Перпиньяно.

— Уверен, что это глупое животное сыграет со мной какую-нибудь скверную шутку как раз в тот момент, когда я насажу турка на меч. Что вы на это скажете, Капитан Темпеста?

— Мне кажется, ваш конь ведет себя, как подобает настоящему боевому скакуну, — отвечал тот.

— Вы в конях не разбираетесь, вы ведь не поляк.

— Может, и так, — отозвалась герцогиня. — Я лучше разбираюсь в ударах шпаги.

— Хм! Если я не избавлю вас от этой дубовой башки, уж не знаю, как вы ее добудете. Я в любом случае сделаю все возможное, чтобы отправить его в мир иной, и спасу вместе с вашей и свою шкуру, причем буду стараться сохранить ее в целости.

— Вот как! — только и сказала герцогиня.

— Но если он меня всего лишь ранит…

— Что тогда?

— Приму ислам и стану капитаном у турок. Для этих идиотов достаточно отречься от Креста, что же до меня, то я бы и от родины отрекся, только бы перебирать в пальцах выигранные цехины.

— Хорош христианский капитан! — произнес Капитан Темпеста, презрительно на него покосившись.

— Я кондотьер, рыцарь удачи, и мне что сражаться за Крест, что за Полумесяц — все едино. И совесть моя не страдает, — цинично заявил поляк и осклабился. — А ведь для вас все по-другому, не так ли, синьора?