К нему подходил Перпиньяно, передавший на позиции приказ не жалеть боеприпасов.

— Нет, — отозвался Капитан Темпеста.

— Но вы хотя бы знаете, что он жив?

— Эль-Кадур мне сказал, что ЛʼЮссьера содержат как пленника.

— А кто взял его в плен?

— Пока не знаю.

— Все-таки странно, что жестокие в сражениях турки, которые никого не щадят, оставили его в живых.

— Я тоже об этом думаю, — ответил Капитан Темпеста. — И эта мысль больнее всего разъедает мне сердце.

— Чего вы опасаетесь, Капитан?

— Сама не знаю, но сердце женщины, которая любит, трудно обмануть.

— Я вас не понимаю.

Вместо ответа Капитан Темпеста поднялся со словами:

— Вот-вот рассветет, и турок придет под стены, чтобы опять бросить вызов. Пойдемте, надо приготовиться к поединку. Я либо вернусь с победой, либо погибну, тогда и все мои тревоги закончатся.

— Синьора, — сказал лейтенант, — предоставьте мне честь биться с турком. Если я паду в этом бою, некому будет плакать обо мне, ведь я последний представитель рода Перпиньяно.

— Нет, лейтенант.

— Но турок вас убьет.

По губам гордой герцогини пробежала гневная усмешка.

— Если бы я не была сильной и решительной, Гастон ЛʼЮссьер меня бы не полюбил, — сказала она. — Я покажу и туркам, и венецианским военачальникам, как умеет сражаться Капитан Темпеста. Прощайте, синьор Перпиньяно. Я не забуду ни Эль-Кадура, ни моего доблестного лейтенанта.

Она спокойно завернулась в плащ, горделиво положила левую руку на шпагу и спустилась с бастиона. И со стороны осажденных, и со стороны осаждавших артиллерия продолжала бить с нарастающей силой, озаряя ночь вспышками огня.