Да, да, да, да.
Нет. Я с ним разговаривал, он мне подробно рассказывал о «Жертвоприношении» — как, что, почему… Говорил, как он не любит этих шведских актеров, которых ему навязали. Они все из театра Бергмана. Ему сказали просто: «Андрей, они согласились сниматься бесплатно». Бюджет был очень маленький.
Ну, просто он не сам выбирал этих актеров, ему не нравилось, что ему привели людей, имена которых будут хоть какой-то приманкой… Понимали же, что создается убыточное дело, как оно и было на самом деле: в прокате-то провалилась картина с треском. Но вообще у его картин в прокате тяжелейшая ситуация была — и в Европе, и у нас. Это сейчас его имя на слуху, а тогда были полупустые залы, репутация диссидента, политика. Когда он остался там, сборы стали немного повыше, потому что диссидентство вызвало интерес политический — СМИ, телевидение, фестивали…
Только моральную.
Да, это действительно так. Но для меня были важны именно человеческие отношения. Я, может быть, даже не до конца осознавал масштаб его, потому что специально старался не думать о кино, обо всем этом. Мне мешало, что мы познакомились с ним на кинематографическом основании. Мне казалось, это не очень хорошо, не очень серьезно.
Ленинградская симфония
Я занимался пластикой изображения, а Семен Давыдович работал с документами. Отбором музыки мы занимались вместе. Он начал работу над этой картиной раньше, а я присоединился и вошел в его группу, уже когда литературный сценарий был написан. Но это не принципиально для документальной картины.
Группа ленинградских режиссеров сказала ему: «Возьми вот этого Саню, он вольет тебе новой крови». Он, посмотрев «Одинокий голос человека», согласился. Тогда они стали меня уговаривать. Это был и Герман, и он, и Клепиков Юрий Николаевич[16]. Я почему-то тоже согласился.
Нет, нет, мы работали с ним очень хорошо. Хотя я был вдвое моложе его, он слушал, не возражал никогда, и все, что я пытался там сделать, принималось. Работали очень хорошо. У нас появились проблемы, когда на студии начались обыски. Картина была закрыта, запрещена к показу, признана абсолютно антисоветской. Кроме того, в момент, когда мы заканчивали ее, в США остался Максим Шостакович, отказавшись возвращаться на родину по политическим причинам… В итоге фильм не был принят ни одной инстанцией, они постановили провести выемку и смыть пленку. И за несколько часов, когда меня предупредили, что выемка скоро будет, я разрезал девять бобин позитивной копии на куски по 60–70 метров, завернул в газету и стал бегать по трем мужским туалетам — прятать в корзинах. И у меня ноги дрожали не от страха за себя, а от ужаса, что, если придет уборщица и начнет убирать, будет проблема. Один раз я увидел уборщицу, попросил не убирать, она ничего не поняла — правда, я что-то ей дал: то ли денежек, то ли еще чего-то, — и она ушла. И так там пролежала эта пленка весь вечер. Следователи пришли на студию, изъяли негатив, он был смыт, размонтирован, оптическая фонограмма тоже была уничтожена. И осталась вот эта позитивная копия с оптической дорожкой — тогда копии печатали перед сдачей. Я ночь провел на студии и где-то рано-рано утром собрал все эти куски, стал считать — двух кусков недоставало, обежал туалеты опять, нашел. Дальше была проблема, как это вынести с территории студии, потому что очень большой объем пленки. Ну, как-то вынесли, через некоторое время я ее собрал, и вот так она лежала спрятанная, пока не изменилась политическая ситуация. И по этой позитивной копии был напечатан контратип, поэтому изображение у фильма сейчас не очень хорошего качества.
Я был у Хренникова[17], а Хренникову, конечно, донесли, что вот такая история. Я попросил его забыть всю ненависть к Шостаковичу, спасти эту картину, защитить ее. Он не стал предпринимать никаких агрессивных действий, но не стал и защищать ее. А один очень известный ленинградский композитор, к которому мы обратились за помощью и показали картину, посмотрел, восхитился, всю ночь мучился от своего поступка, а наутро позвонил в обком партии и сказал, что смотрел антисоветский фильм и надо принимать меры. Правда, он не сообразил, что эти люди не будут держать в секрете его фамилию, и мне потом на одном из допросов было сказано, что вот известный, всеми любимый человек — он работает на государство: он позвонил, предупредил… А вы, молодой человек, у которого могло бы быть все впереди — а теперь ничего у вас впереди не будет, — вы упираетесь, отказываетесь сообщать нам о своих намерениях, продолжаете делать антисоветские картины… Ну, вот такая была прямая мотивировка. Вы знаете этого человека, очень неплохой композитор.
