— В поликлинике взяла. Можешь сделать прогноз?
— Ма, какой еще прогноз?
— Известно, какой. А то врачи темнят и ничего путного сказать не могут.
— Верни ее! Причем как можно скорей. Никто, надеюсь, не знает, что ты ее взяла?
— Да хоть бы и знали. Мы закон не нарушили.
— Верни ее!
Но мать сунула карту мне в руки. Помолчав, глядя на стену, где висел засиженный мухами натюрморт — ядовито-желтый лимон во все полотно, сказала тихо:
— У нас у швеи-надомницы мать лежит уже шесть лет. И никаких изменений. Неужели и наша… так же? Я не против, пусть еще долго живет. Но только чтобы не
Мне стало жаль ее, и я покорно открыл этот талмуд, откуда выпирали шуршащие кальки флюорографий с черно-белыми абрисами Зинаидиных костей.
— В общем-то, мало что изменилось за последние месяцы, — принялся объяснять я, — общий анализ крови не показывает серьезных воспалительных процессов, гастроскопия тоже ничего криминального не выявила.
— А что есть?
— Простые несварения, дело житейское. Вот еще рентген, — я потянул из папки снимок с симметричными легкими-привидениями, — здесь мне все понятно. Паталогий грудной клетки нет. Легкие в норме, это я могу сказать точно. Здесь облом.
— Ты смотри, смотри.
— С сердцем, правда, паршиво, — продолжал я, — один желудочек сношен совершенно, вялость, шумы — полный набор.
Мама прервала меня:
— Что ты как врач из поликлиники? Толком говори — будет у нее паралич или нет?
— Вероятность паралича, конечно, есть, — сказал я важно и уклончиво, как практикующий врач.
— И какая? — упорствовала мама.
— Этого, мамочка, я не могу тебе точно сказать. И никто не может.
Мы помолчали. Ее мои объяснения, конечно же, не удовлетворили, несмотря на уверенный тон, которым они были произнесены. Мой маленький спектакль мало кого мог бы ввести в заблуждение. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что с Зинаидиной тучной апоплексической комплекцией да при ее высокой выносливости мгновенная смерть ей вряд ли светит, а вот паралич — вполне. Достаточно на нее посмотреть. Такие редко сразу падают замертво.