«Ой, этичная нашлась. Это нормальные мысли. Практические. Что плохого в том, что мы обеспечим бабке нормальную старость? Что не дадим ей умереть по уши в дерьме?»
Я промолчал. Но внутренне я был уже почти согласен с мамой. И скрупулезно перебирал все риски. Квартира обременена другими собственниками? (Но мама видела документы. Старуха — единственная владелица.) Оплошности в договоре, которые сыграют против нас? (Но мать заключила сделку у нотариуса. Тот заверил завещание, составленное старухой.) А вдруг бабке предстоит прожить еще пятнадцать лет? Тогда по договору нам придется обеспечивать ее все это время. Неизвестно, как долго мы должны будем скидывать наши запредельные заработки в горнило бабкиного благополучия. Ох, как же это страшно.
Старушка оказалась суетлива, но любезна. Сама налила нам чаю и улыбалась застенчиво. «Я просто хочу дожить свои дни спокойно. Чтобы рядом был кто-то, кто и в квартире уберется, и давление измерит, и в поликлинику проводит», — сказала она мне и потупилась.
«Что это вы, Зинаида Андреевна, удумали? — преувеличенно жизнерадостным голосом отчитала ее мать. — Какие еще последние дни? Вам еще жить и жить».
Но та лишь грустно покивала головой. Меня коробило, что мать лебезит перед старухой, старается предупредить каждое ее движение и нарочито веселится.
«Видишь, как она уже плохо ходит, — громко прошептала мать, когда Зинаида Андреевна вышла, — ей, наверное, уже недолго…» На мое шиканье, которое она истолковала неправильно, мама лишь махнула рукой: «Да она и слышит не ахти, так что не стесняйся».
Зинаида Андреевна принесла фотоальбом и стала не спеша листать перед нами страницы, с которых на нас смотрели испуганно и напряженно ее родственники.
«Все уже мертвы, — сказала старуха. — Последней я потеряла сестру, двадцать лет назад».
Мы вежливо помолчали. В сереньком прошлом старухи не обнаружилось ничего яркого. Почти всю войну, которая настигла ее девочкой, она провела относительно спокойно под Челябинском, с тридцати до пятидесяти работала бухгалтером на одном и том же хлебном заводе в Петербурге и по-настоящему серьезных потрясений в жизни, судя по всему, не знала. Ее единственный племянник Саша в Канаде, другой родни у нее нет.
Мне понравился снимок молодой Зинаиды; судя по всему, шестьдесят лет назад наша старушка была вполне себе ничего. Но сегодня никто не смог бы распознать в этой тучной бабке смеющуюся тростиночку с карточки.
Мы расстались почти друзьями. «Милый, надеюсь, я не доставлю тебе много хлопот», — сказала Зинаида. Когда мы выходили, лицо у меня аж свело судорогой из-за того, что на нем так долго держалась вымученная улыбка. Мама свою улыбочку тоже сняла, как сдернула, и вдохнула глубоко.
Хоть Зинаида и грозилась меня не обременять, уже через несколько дней визиты к ней стали мне, мягко говоря, в тягость. Возможно, матери словосочетание «уход за больным» рисовало в воображении картинки наподобие той, где улыбающаяся сиделка читает на солнечной террасе книжку доброй маленькой старушке в платочке, но на проверку старость оказалась омерзительна. Зинаиду как подменили, и она стала шумной, несговорчивой и коварной. Искусством издевательства она владела в полной мере. Стоило мне появиться у нее, как она принялась орать на меня по поводу и без, и уже через полчаса моей вахты звучала сакраментальная фраза, что мы хотим ее уморить. Я варил кашу под аккомпанемент ее причитаний — из принесенных мною покупок ни одна не устраивала ее в полной мере — и молчал, понимая, что на меня надвигается что-то тяжелое и необъятное, чему я еще не знаю названия. Безнадежность — самое подходящее определение для ситуации, в которую мы попали.
Зинаида звонила мне по нескольку раз на дню, выдумывала себе сердечные атаки и приступы мочекаменной болезни, чтобы заставить меня приехать во внеурочное время. После того как ее невинную шалость раскрывали, она обычно смущенно улыбалась: «Показалось, Севочка, бывает». Не сразу я сообразил после одного из таких ее звонков вызвать скорую, которая, смотавшись к Зинаиде вхолостую, открыто обвинила ее в плутовстве и пригрозила, что больше не приедет. Это на какое-то время приструнило мою подопечную, но вскоре она нашла выход, и вместо мнимых хворей у нее появились другие приемы. Отныне она звонила мне, чтобы заказать очередную безделицу, без которой, по ее словам, ей было не выжить. Вот тут-то и стал краеугольным камнем в нашем договоре пункт о том, что мы обязаны обеспечивать нашу подопечную всеми необходимыми благами для «поддержания ее жизнедеятельности на достойном уровне». Что есть «достойный уровень», трудно было определить наверняка, и закон в данном случае, хоть и был довольно туманный, клонился тем не менее на сторону Зинаиды. Меня удивила, конечно, метаморфоза, произошедшая с нашей милой старушкой, но поскольку я изначально с опаской смотрел на нашу затею, то решил относиться к трудностям философски. Получалось плохо.
Зинаида Андреевна была тучной и дряблой, как оплывшая опара, и в случае, если у нее кружилась голова, требовалась большая физическая сила, чтобы обеспечить ей поддержку. Старость несла в себе еще немало гадких сюрпризов. Косточку на большом пальце ноги, где за неделю вызревал массивный сухой шишак, следовало вымачивать в соляном горячем растворе и соскабливать жесткой щеткой, после чего мазать жирным кремом. Краешки врастающих ногтей отстригать со всеми предосторожностями, предварительно чуть отогнув ножницами. Ярко-розовые язвочки на щиколотках требовали, чтобы их прижигали смесью, приготовленной по специальному рецепту. Над воротом халата красовался исполинский, как шляпка подосиновика, жировик и требовал специального массажа.
Зинаида Андреевна частенько портила воздух с непосредственностью младенца и иногда не успевала справить малую нужду в отведенное для этого место. У старости был свой душок, который многие ошибочно принимают за запах больного, не слишком свежего тела. С ответственностью заявляю: это не так, запах старости — кисловатый, аммиачно-прелый — это ее, старости, собственный запах. Он сложносоставной, и каждый его ингредиент тяжел. Несмотря на все наши усилия, старость продолжала пахнуть прелым потом, сладковатым духом плохо переваренной пищи из желудка и гингивитным смрадом. У мамы терпение закончилось раньше, чем у меня. Уже через неделю походов к старухе она устроила дома слезливый скандал и, проклиная Зинаиду, пила успокоительное. Наконец, вздохнув напоследок: «Ради квартиры можно и потерпеть», успокоилась. Но это был лишь маневр. Надо знать мою мать. Ее голыми руками не возьмешь. Она приняла вызов и хотела атаковать в ответ.
Однажды я взглянул на монитор ее компьютера, который она оставила включенным, и то, что я увидел, заставило меня совершить поступок, который прежде я никогда себе не позволял — проверить историю маминых запросов в Сети. Результат заставил меня крякнуть. За последнюю неделю мама интересовалась в Интернете самыми разными вещами, но все они касались стариков.
«Мамуля, — сказал я, когда она вышла из своей комнаты с кофейной чашкой в руках, — объяснись-ка. Я, конечно, знаю, что ты мышка-воришка, но чтобы „упечь кого-то в хоспис“? Прежде за тобой такого не водилось». — «Ай, да брось ты, — отмахнулась она, — я просто хочу рассмотреть разные варианты». «Не надо рассматривать
Самое интересное, я действительно знал, что мать не на полном серьезе хочет так поступить с Зинаидой. Запросы в полной мере демонстрировали как мамину ненависть к Зинаиде, так и мамину беспомощность. Детский сад. Скорее всего, она ищет повод, чтобы при случае просто поставить старуху на место. Но это надо пресечь в самом начале, а то маму опять не туда занесет.
«То, чем ты занимаешься, вообще-то — подсудное дело». — Я скрестил руки на груди. «Да я просто почитала кое-что в Интернете! Чтобы быть в вопросе. Хватит наезжать!» — Мать захотела укрыться в комнате, но я заслонил дверь.
И прежде, чем дать ей уйти, припечатал ее: «Ты, дорогая моя, сама захотела эту старушку. Мы с Лерой пошли у тебя на поводу. Будь любезна, доведи это дело до конца, сохранив достоинство». — «Ой, не начинай. Для вас вообще-то стараюсь». — «Скажи, что ты все поняла, и я могу хотя бы на эту тему не волноваться». — «Да поняла я!»