Постановки ХЛАМА сопровождались неизменными восторгами публики. Заключенные рвались попасть на спектакли, билеты продавались по великому блату, цена на них доходила до цены крепких ботинок. Не было в лагере радости более яркой и изысканной, чем посещение спектаклей – перед этим отступали даже радости случайного соития с заключенными женщинами.

Но теперь, после смерти сразу двух актеров и ультиматума Васькова, ХЛАМ оказался в совершенно безвыходной ситуации. Калитин был недурной актер, но на роль подходил не очень, поэтому и введен был временно. Зато покойный князь артистического таланта не имел никакого, но это было и неважно. Стоило ему повернуть гордо посаженную голову и красиво програссировать любую ерунду, как все забывали о том, что же именно он такое говорит: и половина зала исполнялась восхищения, а другая половина – тяжелейшей классовой ненависти.

И вот такой человек погиб и, скорее всего, от уголовного шабера – вряд ли его убили бытовики или каэры. Кого теперь вводить на роль, если учесть, что каэров брать нельзя, а уголовники не справятся? Остаются политические, духовенство и бытовики. Но политические живут совершенно отдельной жизнью в своем Савватиевском скиту и как сыр в масле катаются, не будут они перед администрацией на сцене фиглярствовать. Духовенство тоже не станет – театр для них грех и соблазн. Бытовики? Но в массе своей это люди совсем простые – и мозгами, и внешностью, и манерами. Как бытовик сможет заменить аристократа княжеской крови?

После ужина собрали срочное совещание хламовцев. Проходило оно в «Индийской гробнице», точнее говоря – в камере индуса Набу-Корейши.

Корейша по лагерным понятиям был почти козырный туз – и не потому, что индиец, тут и не такую экзотику видали. До того, как попасть в лагерь, Корейша представлял в СССР крупную индийскую фирму. Когда доблестные чекисты повязали его за шпионаж, фирма не забыла своего работника и грела от души, или, говоря фраерским языком, переводила на его лагерный счет солидные суммы. На руки, разумеется, никто ему этих денег не давал, да и зачем в лагере британские фунты стерлингов – зад, что ли, ими подтирать? Зато был в лагере закрытый кооператив НКВД. И вот там-то Корейша и отоваривался, и отоваривался так знатно, что мог угощать товарищей по несчастью настоящим черным кофе и печеньем – лафа, мало кому доступная даже и на воле. На те же индийские пиастры он выбил себе отдельную келью – светлую и теплую. Между нами говоря, многие свободные советские граждане могли только мечтать о подобных условиях проживания. Для теплолюбивого же индуса и его русских друзей из ХЛАМа такая келья была просто спасением. Ее назвали «Индийской гробницей» и сделали штаб-квартирой ХЛАМа.

Прибывшие в этот вечер в келью к Корейше театральные деятели почтили память покойных коллег вставанием, после чего Миша кратко описал сложившуюся ситуацию.

– Гибнем к чертовой матери. И всему виной дегенерат Васьков.

Богема ненадолго задумалась. Первым голос подал деникинский офицер Акарский, амплуа героев-любовников.

– Отправить Васькова в шестнадцатую роту, – произнес он сурово.

Миша кисло улыбнулся.

– Не смешно, Акарский, – сказал он. – Террор – это не наш метод. Больше изящества. Если бы шлепнуть Васькова было так просто, неужели этого не сделали бы до нас?

Оригинальное решение предложил поэт Борис Емельянов. Миру он представлялся декадентом-традиционалистом, и даже в лагере носил черный плащ-крылатку, приводя в восторг шпану. Ходили, правда, слухи, что это не настоящий Борис Емельянов и где-то на воле есть другой Борис Емельянов, который даже, кажется, стихов не пишет, а все больше по репортерской части. Однако сам Емельянов такие разговоры резко обрывал, говоря, что продавшийся большевикам не может быть поэтом. Крыть тут было нечем и довольно скоро про большевистского Емельянова забыли и уж больше не оскверняли его именем хламовских уст.

– Васькову надо дать роль в спектакле, – сказал Емельянов. – Тогда он все разрешит.

Богема недоумевала. Что же может играть Васьков? Шкаф, диван, какой-то другой предмет мебели? Режиссер Глубоковский вспомнил, что у Эдгара По есть рассказ «Убийство на улице Морг», там, кажется, действует некий садист-орангутан. Может быть, поставить этот рассказ, а на роль орангутана назначить Васькова? Однако, положа руку на сердце, это будет не спектакль никакой, а сплошное издевательство…

– Нужно дать Васькову нормальную роль, – настаивал Емельянов. – Нормальную роль в нормальном спектакле.

– Но ведь он не сыграет! – возразил Миша.

– Да и черт бы с ним, – отвечал бывший журналист Литвин, в лагере ставший драматургом. – Пусть не сыграет, главное – чтобы разрешил взять другого каэра. Аристократов у нас хватает, кого-нибудь да подберем.

Но Миша Парижанин категорически не верил в театральные перспективы Васькова.

– Освищут, – сказал он решительно, – я этих босяков знаю. Это выйдет не спектакль, а сплошной саботаж. Васьков обидится и вообще разгонит весь ХЛАМ, останутся только блатные. Нас, господа, отправят на общие работы, кормить комаров, нас будут бить и расстреливать, как обычных собак, не отличающих Шекспира от Мейерхольда. Вы уверены, что мы хотим именно этого?

Хламовцы были не уверены. Точнее, были уверены, что как раз этого-то они и не хотят. Однако и как выходить из создавшегося деликатного положения, тоже никто не знал.