– Молодец, сын, – произнес он дрогнувшим голосом. – Мы с мамой и не ждали другого ответа. Выезжай как можно скорее, лучше – если прямо сейчас. Билет получишь в аэропорту, мы закажем отсюда. Дальше тебе нужно будет…

Они углубились в технические детали, и я перестала слушать, потому что мог уже думать только об уколе. Боль вернулась и плескалась у самого горла, боль жизни – неправильной, злобной, бессмысленной. Я не жалел ее нисколько, ни капельки: мое присутствие в ней требовалось исключительно для завершения процесса переселения в Хайм. Для затеянного Программером великого переворота, для возвращения в Эдем не только меня, Найта и Постума, но и всех живущих и мучающихся – всего затерянного в страдании, хрипящего от боли человечества. Ведь я буду только первой ласточкой, Адамом… – или Евой?.. – Адамом и Евой в одном лице.

А старая жизнь – да пропади она пропадом…

Как-то, очень давно, родители взяли меня, подростка, на чьи-то похороны – уже не помню на чьи. Это было мое первое знакомство со смертью, я имею в виду – реальной, а не книжной и не киношной. Гроб опустили в могилу, а потом многие, и мы в том числе, отправились в дом умершего… или умершей?.. – уже забылось, да это и неважно. Говорили какие-то речи; и все они казались совершенно неуместными, потому что проходили как раз по книжно-киношному, а вовсе не по реальному, взаправдашнему разряду, с его гробом, кладбищенскими цветами и восковым профилем покойника… или покойницы?.. – нет, не вспомнить.

И вот среди этих неуместных фраз вдруг промелькнуло слово «смысл» – раз, другой, третий, – как хвостик маленькой собачки, пришедшей сюда с кем-то из гостей и теперь бестолково путающейся у всех под ногами. Смысл… смысл… смысл… – хвостик тут… хвостик там… – мелькнул, и нету.

– Да при чем тут смысл? – сказал кто-то с досадой. – Хватит, довольно.

И тогда я услышал, как один из мужчин, пользовавшийся в той компании репутацией весьма умного человека, произнес, скорбно покачав головой:

– Смысл? В ходе жизни – ее смысл…

Наверно, он думал тем самым поставить точку, покончить с неприятной темой, выбросить ее из комнаты, как ту вертлявую собачонку, но получилось настолько некстати, настолько фальшиво и глупо, что я до сих пор помню недоуменный взгляд, которым наградила его соседка, и всеобщее смущение – мое в том числе. Вот ведь как – пол покойника забылся, а взгляд и смущение помню. Помню и внезапное осознание мною того доселе неусвоенного факта, что рядом со смертью неуместным становится всё, особенно разговоры о смысле. Что смерть обесценивает любые книжно-киношные фразы. А поскольку других фраз и других слов для описания жизни у людей просто нет, то лишается смысла и она сама. Жизнь – это абсолютно бессмысленное дело – вот чему научил меня тот день, то первое столкновение со смертью. Жизнь не имеет смысла, точка.

Зачем жил тот человек, который был мною?

Назначение определяется наличием цели, но существовала ли цель у моего частного бытия? Если и так, то мне она неизвестна. Погоня за удовольствиями? Вряд ли. Сколько их было, тех по-настоящему острых мгновений, ради которых следовало стараться? Если сложить их все вместе, то и минуты не наберется. Неужели я жил ради этой минуты? Да и, честно говоря, главное удовольствие всегда заключалось в предвкушении. Я все время строил планы на будущее и радовался их воображаемому осуществлению. Именно воображаемому, потому что действительность всегда оказывалась другой – иногда лучше, иногда хуже, но всегда другой. Смешно постоянно жить планами, которые никогда не становятся реальностью. Постоянно жить завтрашними днями, каждый из которых может в любой момент оборваться в ничто…

Продолжение рода? Но все мои предполагаемые потомки тоже умрут и, умирая, скажут о себе ровно то же самое. Какой смысл плодить бессмысленные жизни? Зачем появился на свет мой сын, не проживший и двух месяцев? Жить ради рода – что за чушь… Погибнет и род; в конечном счете умрут все, все до одного. Все до одного.

Перед лицом смерти бледнеет любое лицо. Она возвышается над нами, как бесконечная Вселенная; она и есть вселенная – непроглядная безответная твердь, в которой тают наши муравьиные души, наши наивные иллюзии и тщетные упования. Она держит нас на своей поверхности, как бездонный океан; она и есть океан, в котором мы барахтаемся в поисках несуществующей опоры, мели, суши – барахтаемся, пока не иссякнут силы, пока случайный водоворот не затянет обреченного пловца в свою черную воронку. Смерть не настигает нас – мы живем в ней. Кем бы ты ни был, чем бы ни обладал, каким бы длинным ни выглядел столбик, столбец, столп твоих достижений и побед, какой бы огромной ни казалась итоговая сумма – всё теряет цену в ее завершающем счете, всё без остатка. На чеке, который приносит нам этот официант, всегда значится одно и то же: ноль. Ноль, и больше ничего – всем и каждому.

Но верно и другое: каким волшебным, каким всепроникающим смыслом наполнилась бы жизнь, если бы не стало смерти! Это сразу избавило бы нас от лжи: ведь она для того и существует, чтобы защищать нас от мысли о смерти. Мы перестали бы обманывать друг друга и самих себя: зачем выгадывать лишнюю монету или минуту, когда у тебя в распоряжении вечность? Все цели разом превратились бы в осуществимые – даже самые дальние, самые фантастические. Жить без оглядки на смерть – что может быть прекрасней!

Постум приехал на следующий день после нашего разговора. Учитывая дальность перелета, это означало, что он и в самом деле не колебался ни минуты, а сразу побросал вещи в сумку, подхватил ноутбук и выбежал из дому ловить такси в аэропорт. Программер, не ожидавший столь быстрого развития событий, едва успел подготовить для него третье рабочее место. Хотя не знаю, насколько это было оправдано, потому что полноценного хаймовского общения всей нашей троицы хватило лишь на несколько дней, а потом наступило резкое ухудшение, и я проводил большую часть времени в беспамятстве.

Найт колол меня все чаще и чаще; приходя в сознание, я видел его склоненное надо мною лицо и спрашивал, как продвигается дело. Меня беспокоило, что моя немощь может помешать сбору необходимых данных.

– Не волнуйся, – успокаивал меня Найт. – Программер говорит, что всё идет как надо.

– Но как это возможно без меня? Ведь вы с Постумом остаетесь вдвоем…

– Что ты… – улыбался он, ласково гладя меня по щеке. – Нас всегда трое: мы с Постумом и твой программный клон. Он уже почти совсем готов. Тебе нужно потерпеть еще немножко, самую капельку. Хотя бы несколько минут. Сможешь?

Я собирал все свои силы, Найт прикреплял датчики, приносил ноутбук, и мы отправлялись в Хайм – на пятнадцать, десять, пять минут – пока боль не становилась невыносимой. А потом я смотрела с экрана на свою бессознательную оболочку, распростертую на постели, смотрела и думала: что общего у меня с этим изношенным куском плоти – беспомощным, искореженным болью, изъеденным изнутри беспощадной болезнью? Зачем заставлять его так страдать? Его программный клон и так уже достаточно точен, стоит ли дополнительно мучить беднягу лишь для того, чтобы приблизить это сходство к абсолютному совершенству еще на одну долю процента?