Я весело рассмеялась. Но даже эти правдивые слова не в силах остановить поток сплетен: сегодня мадемуазель де Роман была осчастливлена новым бриллиантовым ожерельем, назавтра король подарил ей карету с шестеркой лошадей. Ее уподобляют Елене Троянской, взахлеб восхищаются ее сказочной фигурой, а уж восторгам по поводу ее изящества и элегантности поистине нет конца.

Элегантность! Дочь мелкого чиновника из глухой провинции! А послушаешь – будто говорят об урожденной герцогине.

Нет, я должна увидеть ее собственными глазами. Мы с Николь едем в моей карете в парижское предместье под предлогом посещения Севрской фарфоровой фабрики и выбора нового кофейного сервиза. Слов нет – сервиз, как всегда, просто божественный. Чашки, тоненькие, как яичная скорлупа, расписаны голубыми ивами в китайском стиле. А после этого – короткая поездка до Булонского леса, где каждый день мадемуазель де Роман являет себя народу и напоказ толпе кормит грудью королевского младенца. Стоит погожий весенний день, и в Булонском лесу не протолкнуться от праздношатающихся бездельников и охотников до развлечений, людей всякого чина и звания. Как раз здесь я сто лет назад встретила ту цыганку-гадалку.

Вскоре Николь возвращается ко мне с известием, что Анна сегодня пребывает под стенами Лонгшанского аббатства. Я старательно закрываю лицо вуалью, и мы спешим по дорожке к монастырю. А вот и мадемуазель де Роман, в которую так влюблен мой Луи, – сидит на травке, окруженная толпой зевак.

Женщина в центре толпы действительно прекрасна, она прямо излучает безмятежное спокойствие. По зеленой весенней траве озером растеклось ее голубое платье, а единственным украшением служит крестик на шейной ленточке. Грудь женщины и младенец целомудренно прикрыты большой кружевной косынкой. Хотя ее легендарные черные волосы аккуратно уложены в прическу, один густой локон, действительно черный как вороново крыло, стекает по спине, чуть-чуть не дотягиваясь до травы.

– Ох! Вылитая мадонна! – восхищенно шепчет Николь, и она совершенно права: эта женщина воистину прекрасна. Белизна ее кожи не уступит моему севрскому фарфору, а черные волосы выгодно смотрятся на этом фоне. И такая молодая – говорят, ей не больше двадцати. Вдвое моложе меня.

– Расступитесь, расступитесь! – повелительно выкрикивает Николь и отталкивает с дороги какого-то человека с сумкой, полной кудахтающих кур. – Дорогу принцессе де Понти!

Мадемуазель де Роман поднимает взор. Хотя Николь объявила о прибытии знатной дамы, она не пытается приподняться и не суетится при нашем приближении. Слишком самоуверенна для дочери мелкого чиновника, с неудовольствием отмечаю я и послушно иду вслед за Николь, стараясь не подходить близко к сопернице.

– С вашего позволения, мадам, – говорит Николь, склоняясь над Анной, и приподнимает кружевную косынку, позволяя увидеть младенца и кусочек снежно-белой груди. – Мы много слышали о красоте вашего сынишки и захотели увидеть своими глазами. Говорят, что это самый красивый малыш во всей Франции.

– Не могу с вами не согласиться, – улыбается Анна. – Но ведь я мать. – Говорит она медленно, голос красивый и хорошо поставленный. Она отнимает младенца от груди и подает его Николь.

– Как его зовут? – самым невинным голоском спрашивает Николь.

– Его имя – Луи-Эме де Бурбон, – отвечает женщина спокойно, но очень твердо. Да и без этого оглушительного имени, подчеркивающего происхождение младенца, сразу видно, что это сын моего Луи. Те же глаза, та же линия подбородка.

Я резко отворачиваюсь: мне невольно вспомнилась Александрина, моя ненаглядная Фанфан, умершая шесть лет тому назад.

Де Роман протягивает руки, чтобы забрать младенца.

– Могу ли я удостоиться представления вашей госпоже? Я слышала, что вы назвали ее принцессой де Понти, для меня будет большой честью познакомиться с такой знатной дамой. – Опять же, речь льется гладко, она сохраняет полное самообладание. Просто королева на зеленом травяном ковре в окружении своих верноподданных.

– К сожалению, у моей госпожи болят зубы, ей трудно говорить, – не задумываясь отвечает Николь.

Де Роман улыбается, несколько иронично, и у меня возникает неприятное ощущение, что она поняла, кто пришел на нее посмотреть. Ах нет, только не это!

Николь догадывается, что я огорчена, и неторопливо ведет меня сквозь толпу к карете. Мы возвращаемся в Версаль, и я, чтобы отвлечься от печальных мыслей, разворачиваю купленный кофейный сервиз. Пробую пальцем тоненькие блюдца, приподнимаю хрупкую фарфоровую чашечку, но белый цвет напоминает мне о коже Анны, а изящные голубые тени ивовых ветвей похожи на жилки на ее шее. Чем, интересно, она добилась такой белизны кожи? Франни, должно быть, остро завидует ей, да и не одна Франни… Я крепко держу чашку в руке, пальцы смыкаются на тонком фарфоре – и вдруг чашка ломается, а острые осколки царапают мою ладонь.

– Ох, мадам! – горестно восклицает Николь. – Ох, мадам… – Она, кажется, хочет добавить еще что-то, но не находит слов. На меня обрушивается горечь этого мира, горечь моей жизни.

На следующий день, когда в мои апартаменты приходит он, я показываю свой новый сервиз. В новом восхитительном платье под цвет весенней листвы я отлично выгляжу, я улыбаюсь, но пронзительная печаль готова, я чувствую, вот-вот раздавить меня.