И вот теперь он держал в руках готовый рисунок и просил его логически обосновать. Я не знала, с чего начать. В психотерапии многое приходилось делать наугад – все равно что водить мокрым пальцем по ободку бокала, снова и снова, пока не добьешься звуков, которые можно назвать музыкой.
– Самое удивительное в том, – сказал он, – что на этом портрете меня даже нет. Почему?
Я и правда намеренно убрала Виктора с картины. К акварели прилагалась баночка маскирующей жидкости, и, прежде чем писать красками, я замазала его силуэт. Заполненность кабинета была передана в размытых деталях, вплоть до далеких крыш в окне у Виктора за спиной, до заснеженной ленты Харли-стрит, но сам Виктор был лишь белой дырой на бумаге, формой без содержания.
– Но все равно понятно, что это ты, – сказала я.
–
– Нет. Ну что ты несешь. Я написала тебя так, потому что… – Я запнулась. Как объяснить, откуда мне в голову пришла эта идея? Я попыталась, но вышло неубедительно: – Не знаю, я просто подумала, что так будет интереснее. Разумеется, я вижу в тебе личность. Скажешь тоже. Для меня все люди личности.
– А ты не заметила никакой связи между этим рисунком и своей жизнью в целом? Отсутствие и тому подобное?
– Ладно. Тут ты меня подловил. Я думала вовсе не о тебе, а о Джиме.
– Я не об этом.
– Я знаю, к чему ты клонишь. И мне все еще трудно обсуждать эту тему.
– Хорошо. Пока обойдем ее стороной.
Я фыркнула.
– Я просто пыталась быть чуть менее заурядной. Я не хочу трактовать все буквально – в этом и была проблема Джима. У него были хорошие идеи, но он не давал себе их исследовать.
– Мы здесь не о проблемах Джима разговариваем.
– Без разницы. Все равно, по мнению некоторых, я недостаточно абстрактна.
– Кто тебе это сказал? Что ты недостаточно абстрактна.
– Это были не слова, а скорее намек.
– Чей намек?
– Несколько месяцев назад была одна важная выставка, в КОХБ[39], – как можно непринужденнее сказала я. – “Ситуация”. Так она называлась. Ты, наверное, слышал.
Виктор помотал головой: