– Правда?

– Слишком покладисто.

– А, ну давай тогда ты вернешься на улицу, а я не буду тебя пускать.

– Так-то лучше, – улыбнулась она. И, перешагнув через груду жестянок из-под супа, пошла изучать пустые подрамники в дальнем конце комнаты. Я знала, что от ее острого взгляда не ускользнут махровые полоски на рейках – кромки бывших полотен. – Ты срезала холсты с подрамников? Зачем?

– Чтобы везти в автобусе.

Она была проницательной женщиной, старушка Дулси, и не верила людям на слово, даже если сомневаться не было повода. Это и делало ее такой хорошей галеристкой и такой невыносимой подругой.

– Элспет, дорогая, послушай меня внимательно, – сказала она с материнской заботой. – Не запускай все так, ладно? – Она снова обвела мастерскую рукой. – Да, на корабле с тобой случилось ужасное несчастье, и лично я буду корить себя за это всю жизнь, но не позволяй себе разваливаться на части, слышишь? Я не хочу, чтобы ты хоронила свой талант из-за первого попавшегося смазливого идиота.

– Я не понимаю, о чем ты, Ди-Ди.

Это обращение пришлось ей не по вкусу.

– Давай начистоту. – Она сомкнула кончики пальцев. – Хочешь запираться в мастерской, я не возражаю. Напротив, я тебе аплодирую. Но если ты недовольна своими работами, отложи их. Давай поместим их в архив. Не закапывай себя в яму, из которой потом не выбраться. Понимаешь, о чем я? Хочешь сделать перерыв – пожалуйста, я даже готова платить тебе небольшие отпускные, пока ты будешь осматривать дом Ван Гога или куда ты там соберешься. Но, бога ради, не срезай полотна с подрамников, не веди себя как дура и меня за дуру не держи. Тебе может казаться, что так ты себя защищаешь, остаешься верна своим принципам, называй это как хочешь, но поверь мне, дорогая, твое искусство просто пропадает зря. Я говорю это ради твоего же блага. – И она снова улыбнулась, будто желая меня успокоить. – Ты еще молода. У тебя вся жизнь впереди. Давай пока не будем метить в величайшие художники на свете. Чтобы сделать карьеру в живописи, нужны долгие годы, и не все рождены для величия. Просто оставайся собой, и все будет хорошо.

В душу западают именно непрошеные советы, слова, сказанные под видом доброты. Лучше бы я тогда не слушала Дулси, а заткнула уши, ведь я была еще слишком хрупкой и наивной, чтобы ей перечить. В то время в Лондоне одно ее слово могло принести художнику как признание, так и забвение, а с ним и безденежье, а я знала, что без мягкой прослойки роксборовских денег долго не протяну. Мастерская была для меня всем, и я очень боялась ее потерять. К тому же мне претила сама мысль, чтобы снова искать деньги на материалы, еду, газ, воду, арендную плату, сама мысль об этих тривиальных хлопотах, которые забивают голову и душат воображение.

– А почему ты считаешь ее совет таким уж плохим? – спросил Виктор Йеил. – Похоже, она просто пыталась ослабить давление.

Он сидел в кресле с замшевой обивкой, ноги скрещены, ручка наготове, чтобы записать мой ответ. Всякий раз, когда я останавливалась на полуфразе, он задавал такие вот уточняющие вопросы, приглашая меня пояснить очевидное. В этом и заключалась разница между его миром и моим: в искусстве лучше ограничиваться намеками, пусть зритель сам вкладывает в картину смысл; в рациональной психотерапии все надо объяснять простейшими словами. Лишь спустя несколько сеансов я смогла к этому привыкнуть.

– Потому что, – ответила я, – надо к чему-то стремиться. Если ты не хочешь стать лучшим в своем ремесле, какой тогда смысл? Если ты стремишься к величию, но раз за разом оступаешься, пускай. У тебя хватило смелости попробовать. В такой неудаче есть благородство. Но что благородного в том, чтобы довольствоваться посредственностью? Так в любой профессии: будь я дантистом, я бы из кожи вон лезла, лишь бы стать лучшей в своем деле, и не остановилась бы, пока себе бы этого не доказала.

– Ты правда так на это смотришь? – спросил Виктор.

– Я только что все тебе объяснила.

Виктор испустил свой фирменный снисходительный вздох.

– “Пока себе бы этого не доказала”.

– Да.

– Интересное уточнение, не находишь?