Сегодняшнее утро не стало исключением.

— Ромео! — сказал команданте, опуская арбалет после осатанелой стрельбы по мишеням. — Я не желаю больше слушать. Я Марескотти. Много лет Сиеной управляли представители этого самого дома. Войны задумывались в этом самом дворе. Победа при Монтеаперти была объявлена вот с этой вот башни! Эти стены — сами по себе история!

Команданте Марескотти гордо стоял посреди двора, как полководец перед армией, не сводя глаз с новой фрески и увлеченного работой, что-то мурлыкавшего себе под нос маэстро Амброджио, неспособный оценить ни гений произведения, ни гений художника. Красочная батальная сцена, безусловно, оживляла монастырски суровый атриум, все Марескотти были запечатлены в красивых позах и выглядели правдоподобно доблестно, но отчего эта мазня занимает такую чертову прорву времени?

— Но, отец!..

— Хватит! — На этот раз команданте Марескотти повысил голос. — Я не породнюсь с этими людьми! Неужели ты не в состоянии по достоинству оценить того, что мы столько лет живем со всеми в мире, тогда как всякий пришлый алчный сброд, все эти Толомеи, Салимбени, Малавольти, убивают друг друга прямо на улицах? Это с ними ты хочешь смешать нашу кровь? Чтобы твоих младших братьев и юных кузенов тоже убивали в постелях?

Маэстро Амброджио не удержался и обернулся посмотреть на обычно хладнокровного команданте. Все еще выше сына (хотя скорее за счет гордо выпрямленной спины), отец Ромео был одним из самых достойных людей, с которых когда-либо писал портрет художник. Ни в лице, ни в фигуре не замечалось никакого излишества. Это был человек, который ел ровно столько, сколько требовалось телу для здоровой бодрости, и спал ровно столько, чтобы отдохнуть. В отличие от отца Ромео пил и ел, когда хотелось, и охотно превращал ночь в день для своих эскапад, а день — в ночь для запоздалого сна.

Они стояли друг против друга, очень похожие между собой — высокие, с гордой осанкой. Несмотря на привычку Ромео нарушать правила дома, словесная дуэль, когда отец и сын горячо отстаивали свою точку зрения, была редкостью.

— Но, отец! — повторил Ромео и опять не добился внимания.

— И ради чего? Ради какой-то юбки! — Команданте Марескотти вытаращил бы глаза, но ему нужно было целиться. Стрела пробила соломенное чучело точно в области сердца. — Из-за какой-то девки, хотя этого добра полон город! Уж тебе ли не знать…

— Она не какая-то, — спокойно возразил Ромео своему отцу и господину. — Она моя.

Последовала короткая пауза. Две стрелы одна за другой попали в цель, отчего чучело заплясало на своей веревке как настоящий повешенный. Наконец, команданте Марескотти удалось выровнять дыхание, и он заговорил уже спокойнее, твердой рукой ведя корабль беседы по курсу здравого смысла.

— Возможно, но твоя подруга — племянница дурака.

— Влиятельного дурака.

— Власть и лесть отнимают последний разум.

— Я слышал много хорошего о его щедрости к родственникам.

— А что, их много осталось?

Ромео рассмеялся, отлично понимая, что отец вовсе не острил.

— Несколько уж точно имеется, — сказал он. — Примирение не нарушалось уже два года.

— Это, по-твоему, примирение? — Команданте Марескотти все это уже видел, и пустые обещания коробили его сильнее, чем откровенная ложь. — Если Салимбени нападают на замки Толомеи и грабят странствующих монахов, помяни мое слово: мирной жизни конец.

— Так почему не заключить союз теперь же — с Толомеи? — настаивал Ромео.