Иди, дитя, и вслед счастливых дней

Ищи себе счастливых ты ночей.

Когда маэстро Липпи дочитал последнюю фразу, мы некоторое время сидели в молчании. Вообще-то текст на итальянском показался мне прекрасным предлогом, чтобы увести беседу от Алессандро, оказавшимся Ромео, но знай я, что повествование заведет нас в такие мрачные места, пожалуй, оставила бы его в сумке.

— Бедняга монах, — сказала Дженис, осушив свой бокал. — Тоже не дождался хеппи-энда.

— Мне всегда казалось, что у Шекспира он чересчур легко отделался, — сказала я, пытаясь оживить беседу. — В «Ромео и Джульетте» монах разгуливает по кладбищу, где повсюду трупы-трупы-трупы с красными от крови руками, и даже признается, что стоял за всей этой петрушкой с роковым срывом плана и сонным зельем… И ничего. Монтекки с Капулетти должны были хотя бы попытаться спросить с него за все.

— Может, так и было, — сказала Дженис, — только позже. «Одних прощенье, кара ждет других»… Похоже, история не закончилась, когда закрылся занавес.

— Еще как не закончилась, — согласилась я, глядя на текст, который только что читал маэстро Липпи. — Вот и мама считала, что до сих пор продолжается.

— Это, — сказал маэстро Липпи, все еще хмурясь по поводу злодеяний старого Салимбени, — очень тревожно. Если брат Лоренцо действительно написал такое проклятие и оно приведено здесь дословно, тогда теоретически все будет тянуться до бесконечности, пока… — Он нашел в тексте абзац и процитировал: — «Пока вы не исправите содеянного, на коленях покаявшись перед Пресвятой Девой, и Джульетта проснется и увидит своего Ромео».

— О"кей, — перебила его Дженис, с детства недолюбливавшая суеверия. — Тогда у меня два вопроса. Первый — кто эти «вы»?

— Ну, это же очевидно, — перебила уже я сестрицу. — Он призывает «чуму на оба ваши дома». Речь явно идет о Салимбени и Толомеи, которые в тот момент были в подземелье и присутствовали при пытке. Раз мы из рода Толомеи, стало быть, тоже прокляты.

— Тебя только и слушать! — язвительно сказала сестрица. — Из рода Толомеи! Подумаешь, фамилия!

— Фамилия и гены, — поправила я. — У мамы были гены, у папы — имя. Так что никуда не денешься.

Дженис не обрадовали мои аргументы, но делать было нечего.

— Ладно, по крайней мере честно, — вздохнула она. — Значит, Шекспир ошибся: не было никакого Меркуцио, погибшего по глупости и призвавшего чуму на дома Ромео и Тибальда. Проклятие исходило от монаха. Чудненько. Но тогда у меня второй вопрос: вот если реально поверить в существование этого проклятия, что тогда? Как можно поглупеть настолько, чтобы попробовать его снять? Ведь речь идет даже не о покаянии, а об «исправлении» содеянного, черт бы все побрал! А как? Нам что, выкопать старого Салимбени и заставить его изменить решение и… и… и притащить в собор, чтобы он упал на колени перед алтарем или где там полагается падать? Я-вас-умоляю! — Она с вызовом глянула на нас с маэстро Липпи, словно это мы подкинули ей проблему. — Не лучше ли будет улететь домой, оставив дурацкое проклятие здесь, в Италии?

— Мама сделала это целью своей жизни, — ответила я. — Она старалась не поддаваться и остановить проклятие. Наша миссия — закончить начатое мамой, мы ей многим обязаны.

Дженис ткнула в мою сторону побегом розмарина.

— Хрена собачьего мы ей обязаны! — начала она, но, увидев мои сузившиеся глаза, спохватилась и закончила спокойнее: — Если на то пошло, мы обязаны ей только тем, что остались в живых.

Я тронула распятие, висевшее у меня на шее.

— Я это и имела в виду. А если мы хотим оставаться в живых долго и счастливо, тогда у нас просто нет иного выхода, кроме как остановить проклятие. Ты и я, Джианноцца. Больше некому, других не осталось.

Взгляд сестрицы говорил, что она смягчилась и признает мою правоту, но природная вредность мешает в этом признаться.