Не забытое, но утратившее свое предназначение.

Просто бесцельно существующее.

Кэл не хочет об этом говорить, но мне все равно. Я должна его спросить.

– Ты… Ты на нем играешь? – я говорю тихо, будто в прострации.

– Нет.

Я отрываю взгляд от фортепиано и смотрю на Кэла. Как обычно, на его лице ничего невозможно прочитать. Но он смотрит на меня в полумраке, в нарастающем между нами напряжении.

Взглянув в мои подернутые пеленой глаза, он испускает вздох, с которым я давно знакома, и потирает лицо.

– Я даже смотреть на него не могу, – приглушенно говорит он. – Но здесь так мало места, что это невозможно. Я вижу его каждый день. И у меня рука не поднимается его выбросить.

Я киваю, потому что прекрасно его понимаю. И хочу, чтобы он продолжал говорить.

– Раньше оно стояло у мамы, но… – Он сжимает зубы. – Она не выдержала.

Я сглатываю и снова киваю, потом поворачиваюсь к фортепиано. Подняв взгляд, я замечаю висящую прямо над ним репродукцию в рамке. Надпись на фоне усеянного звездами ночного неба гласит:

Меня душат слезы.

Любовь переплетается с утратой, порождая скорбь.

Я слышу, как Кэл приближается ко мне легкими шагами. Он стоит совсем рядом, его теплое дыхание ворошит волосы у меня на затылке.

– Не надо, Люси.

Это не столько требование, сколько признание поражения. Мои слезы льются еще сильней. Я утираю их – мне бы хотелось, чтобы Кэл видел меня только радостной и беззаботной. Но трясущиеся плечи меня выдают.

– Мне просто попалась на глаза эта цитата.

Он говорит так, будто это мелочь.

Но я знаю правду, и ее вес тянет меня на дно, будто глыба, привязанная к груди.

– Все нормально, – я хлюпаю носом и вытираю глаза. – Со мной все хорошо.