С некоторым раздражением в голосе я заявляю:
— Я рассказала ему о том, что видела.
Матушка спрашивает голосом нежным, как теплый дождик:
— Он поверил тебе?
— Как знать.
— Пойдем, — зовет она, стрельнув взглядом в сторону отца: незаметный знак, говорящий о том, что она сама попытается выведать все, что сможет.
Мы проходим в спальную нишу, которую некогда занимали родители отца.
— Лису понадобится место, чтобы хранить свои пожитки, — поясняет матушка.
Из сундука, стоящего в ногах постели, она извлекает изношенные штаны, драное платье, два вытертых одеяла, старый масляный светильник и крошечную кожаную шапочку, изящно украшенную рядами вышивки.
— Твоя, — говорит она. — Я вышила ее перед твоим появлением на свет. Мать твоего отца научила меня. — Она переворачивает шапочку, притрагивается к двум местам, где протяжки слишком длинные. — Я очень торопилась. — Матушка отрывает взгляд от шапочки, устало улыбается: — Ты заслуживала лучшего. — Она складывает шапочку пополам и разглаживает ее на одеяле, извлеченном из сундука. Потом лицо ее озаряется надеждой: — Лис не причинит зла провидице.
Я не говорю ей, что лжецам вырезают языки и зашивают рты.
— Он что-то хотел у тебя узнать? — продолжает выспрашивать матушка.
— Нет.
Она осторожно достает из сундука пучок непряденой шерсти, аккуратно раздвигает волоски, и внутри обнаруживается серебряный кубок — отголосок прежних времен, когда на Черном озере заправлял клан Кузнецов.
Я провожу пальцами по кромке чаши, на которой изображены скачущие косули. Однажды я видела, как отец держал этот кубок, а потом закрыл лицо ладонями. Милосердно со стороны матери спрятать вещицу, вызывающую у него тоску, приводящую в отчаяние: утешение, пусть и слабое, которое матушка была способна дать ему. Другая женщина прижала бы его голову к своей груди, прошептала бы: «О, Кузнец, ты славный муж. Нам всего хватает».
— Можешь его помыть, когда мы закончим, — говорит она.
— Ты хочешь отдать кубок?
— Лис — друид.