– Юлия! Я ухожу… Но я рад, что познал особую любовь, которая неведома никому… Ты моя, Юлия. Всегда была и будешь моей… Я твой властелин… я владею твоей душой… Без меня тебя нет… Моя, моя навеки…

Кровь и пена пошли у Перфильева изо рта. Он захлебнулся и замолчал на некоторое время.

– Эмиль! – завизжала Юлия. – Ты не умрешь! О Господи, ты не умрешь!

Она забылась и снова хотела его взять за обожженную руку, но вовремя опомнилась и отдернула ладонь. Глаза несчастного снова с трудом открылись.

– Настал момент истины. Скоро я буду перед Господом и потому могу торжествовать. Я – единственный, кто любил тебя по-настоящему. Но ты только теперь поймешь это. Только теперь ты поймешь мою власть над твоим существом. Я люблю тебя. Я весь в тебе, и ты моя, до последней капли твоей души.

– Может, это и есть пресловутая aгапэ? – Он попытался засмеяться, но обезображенное огнем лицо только исказила ужасная гримаса. – Любовь – дружба… взаимное проникновение… духовное единение… Одна сущность! Ты и я!

Он опять замолчал. Юлия тряслась как в лихорадке. Зубы ее стучали.

– Помнишь мой нелепый поцелуй? А? – он издал хрип, опять хотел смеяться. – Твой муж, смешной человек, желал сделать меня гадким в твоих глазах, потому что… догадался! Догадался, что только эфир… тонкая бестелесная субстанция может быть сущностью нашей любви… не плотские утехи… Нет… это удел убогих… примитивных существ… мы – небожители…

– Ты бредишь, Эмильчик, – стенала Юлия. Но он уже не слышал ее.

Подоспела карета «Скорой помощи». Перфильева подняли с земли и осторожно понесли, но она знала, что более не услышит его голоса.

– Юлия. – Мать помогла ей подняться с колен и принялась отряхивать ее юбку. Юлия с ужасом и отвращением поняла, что на ней части одежды и, может быть, обгорелой плоти ее верного раба Эмиля Эмильевича. Воистину, он весь, весь оказался при ней!

Савва стоял рядом. Он слышал исповедь умирающего. Его лицо было белым, он проводил несостоявшегося соперника тяжелым потухшим взглядом. Несостоявшегося?

Юлия снова хотела опереться на руку мужа, но он отстранился. В тот миг она не обратила на это внимания, ее мозг был парализован горем. Невидящим взором Юлия уставилась на дымящиеся остатки флигеля. И только тут она заметила Сердюкова.

– А, господин Фома Неверящий! Не вы ли изволили сомневаться в моих ужасных подозрениях, не вы ли готовы были чуть ли не в лицо высмеять мои страхи?

Юлия Соломоновна подскочила к следователю и вцепилась в воротник его расстегнутой форменной шинели.

– Вы холодный и рассудочный человек! Почему вы тогда не поверили мне? И вот теперь весь этот ужас случился! Мои дети, мой отец, мой ближайший помощник, все они мертвы, потому что вы не соблаговолили мне поверить и защитить нас! – Она в исступлении трясла полицейского за грудки.

Сердюков мягко, но решительно оторвал ее бледные худые ручки от своей шинели:

– Сударыня, вы в исступлении, я понимаю вас и, поверьте, глубоко потрясен случившимся! Я принимаю ваши упреки, но, увы, я подозреваю, что в этом деле я вряд ли мог предотвратить цепь трагических несчастий. Впрочем, вы мне не поверите теперь. – Сердюков выглядел удрученным и подавленным.

– Вы можете говорить все, что угодно. Это уже не имеет никакого значения. Их нет, моя жизнь разрушена, все погибло. Нет больше писательницы Крупениной-Иноземцевой. Она сгорела сегодня в этом флигеле! – продолжала кричать Юлия.

Раиса Федоровна, сама готовая выть от горя и ужаса, с трудом подавляя рыдания, обняла дочь, и они пошли со двора. Савва Нилович словно застыл, окаменел, слушая слова жены. Потом опомнился и устремился за дамами.