5

Тебе грустно оттого, что ты живешь в черновом наброске – халтурно сделанном, торопливом, экспрессивном, неоформленном? Нет, ты гордишься тем, что у тебя достаточно сил, чтобы жить здесь и сейчас – быть расходным материалом, солдатом Господа Бога, которым можно пожертвовать в этой первой версии мира. Есть повод для гордости в том, что тебя создали ради того, чтобы потом появился лучший мир. Есть повод для гордости в том, что нас создали с единственной целью – чтобы выбросить.

Есть в черновике что-то волнующее: он анархичен, бессвязен, полон жизни и изъянов. В черновике есть что-то, чего нет во второй редакции.

Наши жизни полны несчастий, но каков же азарт быть здесь вместе, в это ужасное время, зная, что жизнь не будет так ужасна, когда придет время следующей версии? У людей будущего не будет того, что есть у нас в этой жизни, хотя мы даже не можем порадоваться обладанию этим, потому что не верим, что когда-нибудь будет мир, в котором наши частные страдания исчезнут.

Будут ли в новом мире рождаться дети? Будет ли существовать романтика? Или люди будут просто вечно праздно шататься и любить вселенную – такую чистую и добрую, – что не будет нужды в детях, чтобы познать любовь? Каким странным и печальным им покажется наш мир, если они когда-нибудь о нем узнают: нам приходится производить на свет новых людей посредством наших собственных тел, чтобы среди миллиардов уже живущих людей был кто-то, кто сможет нас полюбить, кто-то, кого мы будем любить в ответ. В новой версии мира все будут любить всех, и, оценивая наши жизни, с содроганием думать: «Им нужно было исторгнуть другого человека из самых грязных своих органов, а иначе им некого было по-настоящему любить и не было никого, кто по-настоящему любил их – за исключением их собственных родителей, которые так же исторгнули их из самых грязных своих органов». Каким грубым и нелепым покажется им наш мир! Каким ничтожным, трагичным и несовершенным, когда они узнают, чем нам приходилось заниматься, чтобы обрести любовь.

И всё же мы видим, что в нем есть прекрасное. Мы видим красоту так, как им никогда не будет дано. В следующей версии мира люди не будут понимать красоту, потому что мир будет гораздо более целостным. Смог бы вынести такую полноту кто-то из нас, существ первого черновика? Разве бы мы не ощутили себя неуютно в таком совершенном мире?

Вот они, мы, живем в конечных титрах этого фильма. Каждый хочет найти свое имя на экране. И кто бы этого ни хотел, способен это сделать. Этой работой мы все сейчас и заняты: просто размещаем свои имена на экране. Нам была дана технология, чтобы мы могли сделать лишь эту пустячную вещь, здесь, в самом конце мира, это последняя отрада, наш утешительный приз.

– Я бы хотела вернуться после смерти, чтобы увидеть…

– Что?

– Сохранило ли человечество мои работы. Выставляется ли мое искусство пятьдесят, семьдесят пять, сто лет спустя.

– Значит, ты хочешь вернуться на землю, чтобы себя загуглить?

– Да. Бессмертие – это когда гуглишь себя вечно.

Затем дни стали очень темными. На фоне неба вырисовывались силуэты деревьев, и мимо проносились темные очертания людей на велосипедах. Они напивались и ездили на велосипедах в проливной дождь.

Ливни чередовались с жарой – невыносимой жарой! Жара стояла, стояла и никак не заканчивалась, как будто злой старший брат уселся тебе на лицо и не слезает. Мы лежали под своими братьями и потели. Кто же знал, что мир станет таким жарким, ведь когда-то он был прохладным и жизнь только начиналась?

В те времена свежий прохладный ветерок казался началом чего-то особенного. Адам и Ева в своем эдемском саду наслаждались приятной весенней прохладой. Им обоим было немного зябко, и зверям тоже, а воздух был холодным, как стекло. Воздух был очень чистым тогда, в самом начале времен. Не было всех этих парящих всюду частиц пыли, пыли веков и тысячелетий, лежащей на всём сущем. В самом начале времен не было пыли. Хлопья кожи всех когда-либо живших людей заметают под мебель, под ковры тысячелетие за тысячелетием. И все-таки пыль никуда не девается! Она всё еще среди нас. Трудно представить, какими легкими и свободными были когда-то листья, как счастливы были птицы. Мы проводим свои дни в пыли умерших людей. Вышли из душа, две минуты – и мы уже грязные. Слишком омерзительно, чтобы об этом говорить.

Мы жили, словно плавая в супе – депрессии такой узкой и такой глубокой, что мы даже не осознавали, что переживаем ее. В воздухе и в наших жизнях наступил страшный застой. Мы стояли, не шелохнувшись, в замершем времени. Будто мы пассажиры самолета, который медленно заходит в плоский штопор и устремляется к земле. Что делать? Смотреть на других людей или не смотреть? Держать кого-то за руку и говорить «я люблю тебя», пусть вы только что встретились? Или зажмуриться и думать о тех, кого любишь, или о своем прошлом, или молиться? Мы метались между этими стратегиями, как мошкара, – порой молились, порой зажмуривали глаза, порой думали о прошлом, порой говорили «я люблю тебя» случайному встречному, – а в это время цивилизация штопором обрушивалась вниз. И вся вода, даже очищенная вода в пластиковых бутылках, содержала пластик.

Повезло ли нам: быть избранными, чтобы жить в это ужасное время – быть избранными, чтобы жить в это душераздирающее время, – ведь любой момент человеческой истории раздирает душу пуще ее конца?

Как одиноко было в конце света не иметь рядом всех тех, кто жил до нас, чтобы разделить эту участь вместе. Мы хотели, чтобы в этот момент они вернулись. Мы поняли, почему в историях об апокалипсисе кости умерших катались по земле и все, кто когда-либо ходил по ней, были собраны в одном месте. Просто потому что живым нужна компания мертвых. Мы хотим, чтобы наши предки помогли нам. Нам страшно. Мы хотим, чтобы они были рядом, чтобы они всё это видели, как хочет умирающий отец, чтобы все его близкие были рядом, собрались у его одра. Так и мы хотим, чтобы все, кто когда-либо населял этот мир, были с нами, когда мир, частью которого все мы были, наконец, прекратит свое существование. Нам кажется, что у них есть право это увидеть, быть здесь в его последний день. Каждый человек, когда-либо живший на земле, является частью этой версии мироздания, которой приходит конец, так что все когда-либо жившие должны собраться вместе, когда опустится занавес.

Что люди следующей версии мироздания будут думать об этой первой версии – если они сохранят о ней какие-то воспоминания? Они будут помнить эту первую версию так, как мы помним свою первую любовь. Вторая версия будет как зрелая любовь: долговечная, степенная, устойчивая и правильная. Она будет не похожа на первую любовь: краткую, травматичную, бесцельную и совершенно неправильную. Люди будущего будут оглядываться на мир, в котором мы живем сейчас, с некоторым недоумением и благоговейным страхом, не вполне веря, что жизнь могла быть такой, подобно тому, как мы, состоя в зрелых отношениях, не можем поверить, что прожили те, первые. Какая-то наша часть всегда будет любить первого партнера и немного по нему тосковать. Так и люди в следующей версии мира в самой глубине своего естества сохранят знание об этом первом черновике – беспорядочном, грязном, опасном и неправильном – совершенно не похожем на прекрасный новый мир, в котором однажды будут жить они.

Или, возможно, на самом деле мы не тоскуем по первой любви, несмотря на все песни и истории, которые внушают нам обратное. Возможно, мы просто готовим человеческую душу для еще более глубокой тоски, которую она почувствует однажды, когда ощутит каким-то своим тайным крошечным средоточием присутствие этой первой версии мира и в замешательстве будет стремиться вернуть ее со всеми ее несовершенствами.