В ту неделю, когда от Миры отрывали ее отца, она ощущала присутствие в нем наблюдающих за ней богов. Вот тогда она увидела себя в истинном свете: что искусство и книги она любила сильнее, чем собственного отца. Боги отметили это и покинули тело отца.

Как же Миру бесило, что в этой версии мироздания ей выпало быть птицей. Как бы ей хотелось, как и ее отец, родиться медведем!

Мира чувствовала себя плохо. Если бы она могла обернуть прошлое вспять, она бы это сделала. Она жалела, что не пользовалась возможностью проводить с ним столько времени. Она причинила боль отцу и обделила саму себя.

Но хотелось ли ей изменить прошлое, потому что она прожила его неправильно, или сожаление – это просто ошибка в том, как она сотворена? Самым важным в ней для Бога был ее импульс критика – ее желание всё переделать. Вот, что в ней было самого важного. Но этот импульс всё переделать заставлял ее страдать. Когда она окидывала мысленным взором свою жизнь с отцом, она хотела запомнить то, как они смеялись, его живой характер, его доброту, всё то хорошее, что она делала для него, всё сделанное с любовью. Почему красота, которую открыла ей его смерть, не могла пересилить ее желание изменить то, как всё сложилось прежде?

Он не хотел сообщать Мире о том, что находится при смерти, потому что хотел, чтобы она продолжала жить своей жизнью. Но также он хотел, чтобы она была рядом, и у него не всегда получалось не расстраиваться из-за того, что она нечасто его навещала, особенно в последний его год. Она хотела быть ближе к отцу и проводить больше времени вместе, но что-то внутри нее заставляло ее держаться поодаль, может, дальше, чем следовало. Однако это казалось важным, и как будто так было надо – оставаться в большом мире без него, как если бы повторялись требования прошлого, когда она пыталась держаться на расстоянии, иначе рисковала навсегда провалиться в колодец на двоих. Он согласился, что хочет того же – чтобы она жила в большом мире без него. Оба они хотели одного и того же – чтобы другой жил своей собственной жизнью, – но они также хотели быть рядом и жить одну жизнь.

В тот последний год она обнаружила, что ей трудно быть рядом с ним. У них обоих на глазах были шоры, никто из них не хотел видеть приближающийся конец. Ему было неловко желать, чтобы она осталась, и сразу же – чтобы она вернулась, а она чувствовала себя виноватой из-за того, что хотела уйти. Но она приносила ему всё, что находила в мире хорошего, карамельки в серебряно-синих фантиках. Но она не всегда возвращалась с подарками, боясь стать ему женой. Ей нравилось чувство, существовавшее между ними, когда она была маленькой девочкой и он рассказывал ей истории о трех взрослых братьях: они отправились в мир, и каждый из них искал свое сокровище, и каждый возвратился домой с чем-то особенным, что они нашли как бы отвечая на загадку, которую загадал им отец, – каждый по-своему. Что же это была за загадка, ради ответа на которую Мира была послана в мир? Может быть, какова истинная дистанция любви?

Потом все эти воспоминания вызвали у Миры чувство усталости, похожее на то, что она испытывала в год, когда умирал ее отец. Она сидела с отцом у него дома, и будто какой-то странный наркотик разливался по ее венам, погружая ее в глубокий сон, заставляя зевать, один зевок за другим – самый тяжелый наркотик, какой она знала. Мира сидела, беседуя с отцом, на диване, и тяжелый год давил на нее всем своим весом, удушающий, как сам сон. «Почему бы тебе не прилечь и вздремнуть на диване?» – спрашивал ее отец, а она отказывалась, ведь ей нужно было идти домой. Она не могла позволить себе уснуть у него на диване в этом доме смерти и умирания, хотя однажды все-таки уснула, а когда проснулась, в ее сердце было светло, как в сердце невинного ребенка. Отец смотрел телевизор в наушниках. Было так здорово проснуться рядом с ним у него дома.

Такова была их жизнь во всей ее полноте в первом черновике их совместного существования.

Она вспомнила, как он махал ей рукой на прощание, стоя на крыльце, и не поворачивался спиной, чтобы зайти в дом, пока она не проходила половину квартала и не скрывалась от его слабеющих глаз, а может, еще чуть-чуть дольше.

Исхудалая спина ее отца, одетого в трехцветную трикотажную кофту и штаны цвета хаки. Его худоба, выпуклые кости спины под ее ладонями – когда она его обнимала, чувствовался каждый позвонок, – царапающая щетина на его плохо выбритой щеке, куда она целовала его при встрече. И когда она сняла висевшую над телевизором картину, убирая дом через месяц после его смерти, квадрат стены под картиной слегка пульсировал в форме сердца, как будто дом действительно любил ее из-за того, как сильно любил ее отец, который подолгу сидел перед этой стеной своей гостиной, любя дочь каждый день своей жизни.

Любить своего ребенка просто. Нет ничего проще на земле. Отец зачастую испытывает к дочери особую любовь. Желание посвятить ребенку весь свой интерес и гордость естественно. Просто любить собственное творение. Но это долг, который ребенок никогда не сможет отдать, – быть тем, кому отдали всю любовь и заботу. Кажется, в этом нет никакого равновесия.

В жизни есть некоторая безжалостность. Кажется, в ней нет равновесия – и в частностях это так. Никто из нас не способен отступить от жизни достаточно далеко, чтобы увидеть равновесие, которое в ней все-таки есть. Ребенок никогда не будет тем, кем хотят его видеть родители, да и не должен быть. Даже если дочь усвоит уроки отца, она превратится в совершенно неожиданное для него создание. Но это совершенно необходимо. Так меняется мир, так развиваются и меняются ценности и критика. Ребенок должен следовать правилам своего собственного бытия. Родитель никогда не сможет по-настоящему понять, что это за ценности или правила. Ребенок – чужой для родителя, что родителя немного ранит. Вся жизнь ребенка может казаться предательством. Но жизнь – это не предательство жизни.

Родителю не стоит чувствовать себя преданным, но в свой короткий век он не может этого избежать. Дочь может чувствовать вину за то, что живет по своим законам, но жизнь заставит ее жить по ним. Так же было и с ее родителем; она думает, что она первая, кто так страдает, но это не так. Не каждый родитель заранее знает, что быть родителем значит в конце концов испытать эту боль; что то, что ты считаешь самым важным, не будет самым важным для твоего ребенка. От этого иногда страдает и ребенок.

Родитель считает, что ребенок должен что-то сделать, чтобы это исправить, но это против законов жизни, поэтому ребенок не может ничего поделать. Ребенок от этого тоже страдает. Не дочь выдумала правила жизни, у жизни свои законы, как и у ее родителя, да и у самой дочери. Например то, что дочь должна покинуть отца и отправиться в большой мир. Не дочь это выдумала. Это само происходит в ее теле. Тело становится женщиной, и оно не может свернуть с пути.

Мира чувствовала, что ее отец хотел бы на ней жениться. Но даже если бы она сама того хотела, она не могла так поступить. Это один из самых важных запретов, которые налагает жизнь. Может, потому что этого хочет родитель. Вот жизнь и не позволяет.

Должен ли ребенок чувствовать вину за то, чего не позволяет жизнь? Нет, ребенок естественным образом сонастроен с жизнью вопреки желаниям родителя, а значит, у дочери больше власти, и поэтому она чувствует вину за то, что у нее больше власти. Кажется, что будет более правильно, если всё будет наоборот.

Что же такого противоестественного натворила Мира, чтобы отобрать так много власти у своего отца? Ничего. Это было естественным ходом вещей, угодным жизни, и поэтому она заставила ее это сделать, нашептывая: «Иди в большой мир и найди кого-нибудь еще для любви. Пока твой отец плачет в одиночестве. Перестань всё время думать о своем отце, плачущем дома в одиночестве».

Может быть, теперь, когда он умер, она может выйти замуж за своего отца. У Миры сама собой возникла эта мысль, когда она вошла внутрь листа. Потом ее оттуда вытащила Энни.