Она не знает, почему провела такую большую часть своей жизни, думая о пустяках или просматривая интернет-сайты, когда сразу за ее окном было небо – вовсе не пустячная штука. Было ли ошибкой то, что она не понимала, что небо было ценнее страницы в интернете? Когда-то люди ценили небо, но только потому, что у них не было ничего получше – у них ведь не было интернет-сайтов. Трудно сказать, что правильно: небо ли ценнее сайта, или сайт ценнее неба. Если сложить всё то время, что она провела, просматривая страницы в интернете, а потом время, которое она провела, глядя на небо, тогда ее жизнь дала бы ответ на вопрос, что важнее – для нее.
Они с отцом больше не сядут вместе перед киноэкраном, и мысль о том, что им никогда больше не пойти вместе в кино, вызывает в ней невыносимую тоску по отцу, будто они только и делали, что ходили вместе в кино, будто это было их любимым совместным занятием. А было ли? Возможно.
Она этого не понимала тогда, но теперь совершенно ясно: это
Прежде ей казалось, что когда кто-то умрет, это будет похоже на то, как если бы он вышел в другую комнату. Она не знала, что сама жизнь превращается в другую комнату и ты оказываешься запертой в ней, отрезанной от умершего.
Она хотела, чтобы ее отец знал, как ей плохо. Ей не хотелось справляться с болью. У нее не было сил, чтобы примириться с ней. Она не понимала, ради чего ей примиряться с чем-то в мире, где нет никаких указателей, никаких направлений, никакого смысла. Ради кого ей примиряться с этим?
Той зимой, гуляя по соседству с домом, она видела красные, зеленые, синие, фиолетовые и желтые огоньки, рассеянные по верандам, рождественские гирлянды, протянутые между деревьями в палисадниках почти всех их соседей. Огоньки мерцали, как самые прекрасные звезды, просто отдавая свой кроткий свет, их шнуры извивались и путались, лампочки были из пластика – очевидно, – но мерцали они, словно души миллионов давно умерших людей. То, что людям вздумалось украсить дерево огоньками к Рождеству, навело ее на мысль, что нас еще не совсем покинула чувствительность к иному миру, что человеческие существа всё еще чувствуют что-то, и всё еще есть нечто, что стоит чтить. Через эти глупые украшения люди хотели возвыситься сами и увлечь за собой своих соседей, – и для нее той зимой, когда умер ее отец, это было чрезвычайно важно. Она гуляла по округе, и у нее в горле вставал комок от чувства благодарности за все эти крошечные светящиеся души, украсившие собой деревья и покосившиеся веранды. Люди знали! Они помнили! Эти огоньки напоминали нам об ином мире, о мире по ту сторону нашего мира, о духовном мире. Никто о нем не думал, но тем не менее о нем знали. Люди не утратили самого прекрасного: нашего очень маленького и робкого чувства тайного, величественного, божественного. Никто его не проговаривал, но все хранили его глубоко в сердце.
Эти огоньки, протянутые между деревьями повсюду, были тому доказательством. Мы так мало знали о том, кто мы и что мы здесь делаем, но этот маленький жест так много говорил о нашем незнании, нашей надежде, нашем чувстве причастности к чему-то общечеловеческому – этому нашему незнанию, такому величественному и головокружительно глубокому. Это было ее самым надежным утешением в те зимние месяцы, когда ее сердце было обнажено. Это было единственное, что ее согревало. «Они всегда казались мне дешевкой», – сказала одна женщина на вечеринке. «Да, конечно, – ответила Мира. – Мне тоже». Однако ей хотелось объяснить, что, в конце концов, она поняла их и сквозь их внешнюю дешевизну смогла увидеть глубинную красоту. Но как ей сказать, что она имела в виду? Что люди повсюду, на каждом дереве и на каждом крыльце развешивали яркие, сверкающие, разноцветные души, обнадеживая ее в том, что им известно, что вокруг нас везде, в воздухе и на деревьях, находятся разноцветные, сверкающие души умерших. Яркие мерцающие огоньки, светящиеся из темноты, – это все их предки, и теперь ее собственный отец, и все когда-либо жившие и умершие люди. Мы развешиваем символы их душ на своих домах, потому что знаем, что они жили и умерли, и находим утешение в том, что они мерцают здесь, рядом с нами навсегда.
Лишь однажды в жизни, лежа на кровати со своим умирающим отцом, она была именно там, где действительно находилась, и не воображала себя где-то еще, где бы ей больше хотелось быть. Мгновение, когда дух ее отца вошел в нее, она ощутила как единственный свой истинный опыт жизни, поскольку это было не что-то ею выдуманное или желанное.
И она знала, что если бы ей пришлось проживать одно мгновение целую вечность, то она выбрала бы именно этот момент, а все остальные могли исчезнуть.
3
Несколькими десятилетиями ранее одним прекрасным летним днем Мира сидела с отцом на старом топляке и грелась в лучах солнца. Что она надеялась найти, вернувшись на то же место? Она лишь хотела ощутить покой в сердце. Ей хотелось бы знать, вернет ли ее к жизни пребывание в том самом месте, но пока она там сидела, ни одно из их прежних теплых чувств не вернулось к ней, только горечь оттого, что не получилось ничего между ними исправить.
Она выбросила свое сердце. Она выбросила свой мозг, руки, волосы, стопы, она бросила всю себя в воду в надежде, что озеро ее поймает, спасет и вернет на берег обновленной. Но этого не произошло.
Она спустилась к кромке воды, сняла всю одежду и вошла в воду. Было холодно. Когда-то она боялась плавать в озере. В детстве им говорили, что вода грязная. Но потом, когда они подросли, взрослые сказали: нет, вода не грязная и никогда такой не была.
Должно быть, она перевоплотилась, пока солнечный свет падал на землю, словно золотой шар, или, может, приливы выбросили ее обратно на берег, под ветку дерева, где какая-то часть ее поднялась выше, выше, выше и попала в лист на дереве.
Однажды озеро затопит весь город из-за таяния полярных льдов, и весь город исчезнет под водой, и с ним все, кого она когда-то звала друзьями, и то дерево, и этот лист, всё-всё.
Ее затянуло в лист на дереве, что стояло у озера рядом еще с несколькими деревьями на краю песчаной отмели. Бревно у его подножия когда-то отломило бурей и выбросило на берег – очень старое, вымоченное в воде и наконец высохшее, оно долгие годы служило скамейкой множеству людей.
Вот на этом бревне она сидела с отцом, которого, наверное, любила больше всех. Они сидели и смотрели на озеро, наблюдали, как строят две жилых многоэтажки. Но когда они сидели здесь впервые, многоэтажек не было и в помине. Тогда, много лет назад, здесь не было ничего, кроме водорослей и жестяных банок, прибившихся к песчаному берегу.
Как только она оказалась в листе, она поняла, что совершила ошибку. Она хотела оказаться в месте получше, но ее дух застрял в листе. То, что он поместился в листе, заставило ее удивиться, каким маленьким оказался ее дух, тогда как в жизни она была совершенно уверена, что ее дух огромен.
Она застряла в листе, осознавая нутром, что что-то пошло не так. Там, внизу, прогуливались люди, и они не поднимали голов, чтобы посмотреть на лист. Даже если они и смотрели наверх, смогла бы она передать им послание? Она не могла общаться с другими листьями. В них тоже застряли чьи-то души? Как же одиноко ей было в листе – гораздо больше, чем когда она была человеком, где бы она ни находилась.
Вскоре она уже не могла вспомнить, какие проблемы занимали ее при жизни. Почему она была так печальна и переполнена чувством вины, что единственным решением было обернуться листом? Потом появилась досада от отсутствия ног, а значит, и возможности уйти из этой новой жизни, этого места во вселенной. Теперь она только и могла, что превращать солнечный свет в пищу, и даже это не особо радовало.