В последовавшие несколько недель с каждой случайной встречей Миры и Энни у них внутри что-то расширялось. Что-то распахивалось в грудной клетке Миры – портал к Энни и ее раскрытой груди, ширившейся в направлении Миры. Такого расширения Мира никогда раньше не ощущала и не знала, что так бывает. Словно вагина растягивалась, чтобы вместить очень большой член, но только это растяжение происходило у нее где-то в грудной клетке, в той части ее существа, которая не подпускала к себе любовь и рьяно охраняла свое нутро. Так она привыкла жить, плотно запечатав эту часть себя. Но теперь она раскрывалась слишком широко, и то же самое происходило с Энни.

Что можно сказать о силе наших связей с одними людьми и слабости наших связей с другими? Когда она впервые увидела Энни, что-то в Мире узнало ее. Будто бы их отношения уже существовали раньше. Такого не происходило с большинством остальных людей. Как раз несомненное предсуществование Энни, которому, казалось, нет объяснения, отличало ее от остальных. Мире казалось странной мысль о том, что для других людей Энни была лишь случайной прохожей на улице, вообще никем.

Когда в твоей жизни присутствуют всего несколько людей, в эмоциональной сфере происходит слишком много всего: больше разумного предела переживаний, учитывая, как мало событий происходит в действительности. Люди такого склада, в отличие от всех прочих, загораются переживаниями очень глубоко внутри. Возгорание такого рода всегда случается с ними в самое первое мгновение встречи и никогда уже не угасает. Никакие мелочи не потушат этот огонь, так что даже если эти двое никогда больше не встретятся, их связь не оборвется. Такие чувства Мира испытывала к Энни. Дело не в том, что Мира встречала Энни в одной из прошлых жизней. Дело в том, что они встретились в этой – не чудо ли? Почему же так сложно встретиться в этой жизни?

Но оставался и еще более глубокий вопрос: что же делать тогда с такими людьми? Спать с ними, любить их или оставить в покое? При этом они будто сами взывали о том, чтобы с ними что-нибудь сделали. Мира это чувствовала. Но ведь так можно было стать в их жизни источником неудобства. Что же ей оставалось делать в связи с тем, что она ощущала расширение в сторону Энни? И всё же какое-то действие в ответ на это ощущение вполне могло обернуться конфузом, ведь Мира не знала, ощущала ли Энни внутренний зов присутствовать в жизни Миры. Конечно же, не все, к кому влекло Миру, считали, что вся их жизнь была завязана на встрече с ней.

В таких случаях винить чаще всего нужно богов. Они незаметно проникают в человека, как микробы, и из него наблюдают за другим – тем, которого выбрали для наблюдений. Так что из Энни боги наблюдали за Мирой, а из Миры они наблюдали за Энни. Не всегда это происходит так взаимно, но в их случае всё было именно так: просто боги смотрели на людей и делали заметки, чтобы улучшить нас в следующей версии мира. Мира, которая ни о чем таком не догадывалась, гадала, отчего возникли такие глубокие чувства: почему из всех людей на земле – Энни? Почему она без конца помимо своей воли думает об Энни?

Каждый раз, когда они бросали друг на друга взгляд или хоть немного думали друг о друге, их грудная клетка становилась еще чуть шире. Они подмечали друг в друге скрытые черты, сами того не желая. Всё происходило будто бы само собой – воздвижение моста, по которому между ними могло что-то передаваться. Не обязательно что-то сексуального характера или что-то интимное, просто что-то, о чем мы пока не знаем. Между ними прокладывалась дорога, но движение по ней еще не было запущено. Над ней трудились какие-то рабочие – это были боги – и работа велась ох как споро! Они всегда работают так быстро, гораздо быстрее, чем могут себе представить люди. Мира была в тревоге и смятении: за несколько кратких встреч между ней и Энни не произошло ничего значительного, что могло бы объяснить такую основательную дорогу. Это был весьма болезненный опыт, будто грудную клетку Миры разрезали надвое, чтобы руки рабочих могли добраться до ее сердца. И после этого она уже не могла отрицать существование дороги, прокладываемой между ними прямиком в самый потаенный закуток ее грудной клетки, обычно непроницаемой, а теперь распахнутой настежь; и даже если ни одна из них пока не была готова пройти по этой дороге, уже сложно было представить, что вскоре они не двинутся по ней навстречу друг другу.

Энни выросла в детском приюте в далеком городе в Америке, поэтому Мира и ее друзья считали ее особенной: приехать из такой на редкость унылой страны, да еще никогда не знать своих родителей! Она рассказывала им истории из приютской жизни, о том, чем занимались сироты: о пении и танцах, о шалостях и слезах; о том, как они приникали к открытому окну и смотрели на свой огромный сверкающий город, гадая, где сейчас их родители, помнят ли они ребенка, которого оставили, богаты ли они, красивы или добры.

Сиротство делало ее лучше в их глазах – это они признавали единогласно. Также лучше ее делало американское происхождение. Она пробовала конфеты, о которых им только доводилось слыхивать: «„Майк и Айк“. Какие они были на вкус?» Каково это – не знать, откуда ты родом и почему родители от тебя отказались?

Они не могли себе вообразить, какой была ее жизнь. Они мечтали быть такими, как Энни: такими независимыми, такими свободными. В том, чтобы вырасти без родителей, было что-то романтическое, но мысль об этом казалась им пугающей. Другой жизни, кроме как с матерью и отцом, они не знали, пусть даже теперь они не жили с родителями. Даже если никогда не звонили им по телефону, над ними всегда был раскрыт зонтик на случай дождя. Конечно, они могли и промокнуть, если хотели, но если им хотелось остаться сухими, их родители пришли бы на помощь. Они не знали, что именно в этом коренится их отвага или что их воображаемый бунт – поступок не смелее вечерней прогулки по хорошо освещенной улице. Они в любой момент могли вернуться домой, если б им того захотелось. У них были любящие родители. У Миры был отец, который любил ее так сильно, что не любил почти никого больше. А у Энни никого не было, она была совершенно одна. Вот почему они к ней так тянулись. Мира и ее друзья глубоко ею восхищались. Она была тем, кем они только притворялись.

Наверное, Мире не стоило покидать дом в столь юном возрасте, ведь с ее отъездом что-то резко изменилось. Он означал, что она оставляет в прошлом привычные согревающие ценности, – но ради чего? Ради трудной жизни на острие чувств, ведь именно это означала карьера арт-критика: существование вплотную прижатой к острому лезвию жизни.

Когда Мира думала о доме, в первую очередь она думала об отце, о том, как сильно он хотел, чтобы она оставалась рядом. Он поддерживал ее в решении уйти в большой мир, но сам хотел бы, чтобы она осталась с ним дома. Она всегда ощущала его присутствие, зовущее ее вернуться, и так и не смогла отделить ни один из своих поступков от той радости или боли, которую они, как она боялась, могли ему причинить, – от своего всепоглощающего предчувствия то одного, то другого исхода.

В детстве всё между ними было золотым и зеленым: он всегда указывал ей на красоту мира, его величие и тайну, и благодаря его вниманию она ощущала, что ее любят и лелеют.

Однажды солнечным днем, когда Мира с отцом стояли в саду, он пообещал ей, что когда-нибудь купит ей всевозможные загадочные, редкие и чудесные диковины, в том числе чистый цвет – не что-то окрашенное в цвет, а сам цвет! Цвет сам по себе выпускали в твердых циркулярных дисках, они блестели, как полированные драгоценные камни, но только цвет в них сидел глубоко. Его было видно на поверхности, ведь кроме поверхности у них ничего и не было. Но в отличие от драгоценных камней, они не излучали цвет. Цвет сидел в них, обращенный внутрь. Чистый цвет интровертен, как робкий зверек. Мира никогда раньше не видела чистый цвет, но, как она предполагала, ее отец знал много всего и много всего мог ей показать, и дать ей, кроме этих дисков.

По мере того как она взрослела, Мире становилось всё сложнее любить отца в нужных пропорциях и вообще понять, какими эти пропорции должны быть; любой интерес, который возникал у нее к другим людям, ощущался, как будто она что-то у него отнимает, ведь ему некого было больше любить, кроме Миры. В целом ей нравилось проводить с ним время, но что-то всё время мешало. Жар его меха преследовал ее повсюду – неотвязный и зудящий, но при этом дающий утешение, ощущение дома.

Поэтому Мира мечтала окунуться в ледяную ванну жизни, раз уж она выбралась в большой мир одна, без него. Было сложно находиться в такой близости с самым медвежастым из медведей, и любой, кто приближался к Мире с похожей всепоглощающей любовью, тут же повергал ее в ужас. Ее больше влекло к рыбам, демократично делившим свою любовь между людьми поровну. Словом, перегревшаяся Мира отправилась искать холодильник. Ей хотелось любви, которая бы ее остудила, снизила температуру до нормальной. Она мечтала, чтобы ее заключили в объятия самые холодные на свете руки. Если бы ее любили, согревая, то, как опасалась Мира, она бы слишком разгорячилась, чтобы иметь дело с искусством, помогать ему пройти сквозь века.

Мира не собиралась целовать Энни в шею сзади так чувственно, когда они впервые оказались наедине вне дома. Они стояли в дверях книжного магазина со стороны улицы. Вдруг на Миру что-то нашло. Она стала целовать Энни в шею, потом услышала, как Энни затаила дыхание, и тогда продолжила поцелуй еще на миг и затем остановилась. Впервые в жизни она потеряла самообладание от чувств, это была страсть, но также и какая-то внезапная разновидность любви. Она всего лишь хотела откинуть в сторону прядь волос Энни и запечатлеть на ее шее легкий поцелуй. В те времена Мира была непритязательной и ей хватило бы и такого – но, когда она коснулась губами шеи, запах Энни заставил ее задержаться, прижавшись к ее горячей коже. И поэтому она целовала ее чуть дольше, мягко смыкая губы на ее шее, и в это время в воздухе вокруг Миры установилось такое безмолвие, какого она в жизни не ощущала. Эта тишина была и тишиной в ее сердце.

В Энни было нечто такое, какая-то внутренняя сила, которую Мира не замечала, пока не поцеловала ее. В тот момент она осознала, что попала под действие какого-то заклятья, и ей показалось, что она поняла, почему мужчины веками зачастую испытывали перед женщинами страх, считая, что те обладают потусторонней силой, которую необходимо обуздывать. Мире вдруг пришло на ум всё то, что она может сделать с Энни, всё, что она хотела бы совершить, пойдя на поводу у чувств без единой мысли – с такой же пустотой в голове, какую она ощущала, целуя Энни, – и она была уверена, что могла бы продолжать проделывать это с еще более отдаленными частями ее тела и сердца. Она видела, как между ними разворачиваются будущие события, и хотя она пыталась сопротивляться этому видению, никогда раньше будущее не представало перед ней с такой убедительной ясностью.

В последующие несколько недель Энни не говорила о том, что произошло, а поскольку Мира была юна и склонна испытывать стыд, они никогда больше об этом не говорили.

Фекалии, черви, моча, беда. Вот во что мы превратились. Наш маскарад завел нас в тупик; наши манеры нас не спасли. Влюбленность оказалась лишь фантазией о мире, который не полностью состоит из мочи и грязи. Но какие фантазии пробуждало лицо Энни! Некоторые книги рекомендуют держаться от таких женщин подальше, согласно другим, именно такую женщину должно любить.

Человек может спустить всю свою жизнь коту под хвост, сам того не ведая, а всё потому, что у другого человека великолепное лицо. Подумал ли об этом Бог, когда творил мироздание? Почему он не сотворил всех людей с абсолютно одинаковыми лицами? Может быть, в следующей версии мира так и будет, и люди, которые будут жить в нем, даже представить себе не смогут, что когда-то существовал черновик, в котором у всех были разные лица. Хотя сама мысль об этом может вызывать у них отвращение, она не заставит их задуматься о том, как много времени мы тратили впустую из-за различия наших лиц. Они не подумают о том, как из-за некоторых лиц рушились жизни тех, у кого лица были менее красивые, или как красивое лицо могло разрушить жизнь своего обладателя.