Мы тронулись. Бунши с нами не поехала. Соголон на шее носила флакончик того же цвета, что и кожа Бунши. Я заметил его, когда она скакала мимо меня. Когда мы сблизились настолько, что лошади едва боками не касались, она склонилась ко мне и сказала:

– Малый тот. Какая от него польза?

– Спроси того, кто его пользует, – ответил я.

Она рассмеялась и галопом ушла в саванну, оставив в качестве следа запах, какой я никак не мог определить. Я вовсе не спешил попасть в Конгор, поскольку пропавший малец был, несомненно, мертв, и никакая опасность стать еще мертвее ему не грозила. Все меня раздражали: Леопард своим молчанием, Фумели своей капризностью, за какую хотелось надавать ему по его угрюмым щечкам, этот подаватель фиников Биби, что из кожи вон лез казаться чем-то бо́льшим, чем прислужник, сующий пищу в чужой рот, и Соголон, успевшая уже утвердиться в том, что нет мужчины разумнее нее. Только и оставалось, что раздумывать о старейшине, что попытался убить меня, когда я спросил про отца пропавшего мальца. Старейшине было известно про омолузу, и он знал, что омолузу убили мальцова отца, хотя, возможно, и не ведал, что их должен был призвать кто-то всерьез недовольный. Он взывал к какому-то владыке небесных сил. Глупость не знает оскудения у тех, кто верит в верование. Мы еще и отправиться-то не успели, а уже полно людей, кого я уже всеми силами стремился видеть пореже.

О́го к ним не относился. Я всегда убеждался: чем крупнее существо, тем меньше слов ему требуется тратить или знать. Я замедлил ход лошади, дожидаясь, пока он подровняется. От него и в самом деле пахло свежестью, будто он до этого в речке искупался, даже под мышками, вонь которых у другого великана корову с ног свалила бы.

– Думаю, мы доберемся до Красного озера за три дня, – сказал я. О́го продолжал шагать. – Мы за три дня доберемся! – прокричал я. Он обернулся и буркнул:

– А-а, это будет чудеснейшее путешествие.

Не то чтобы мне даже компании хотелось. Уж, само собой, не с этими людьми. Только я проводил большую часть своих дней в одиночестве, а ночей – с теми, кого не было никакого желания видеть утром. Призна́юсь, по крайности, своей же темной душе, что не было ничего хуже оказаться среди множества душ, даже душ тебе известных – и все равно быть одиноким. Я уже раньше заговаривал об этом. Мужчины, кого я встречал, и женщины тоже, окруженные тем, что сами они принимали за любовь, все ж оказываются самыми одинокими во всех этих десяти и еще двух мирах. Зато проклятие, если предстояло мне быть рядом со столь многими и все ж не иметь ни с кем ничего общего.

– О́го. Ты О́го, разве нет?

Он умерил поступь, и моя лошадь пошла с ним рядом. Он буркнул и опять кивнул.

– Я видел тебя со спины после купания, ты стоял на коленях перед какими-то камнями. Поклонение?

– Поклонение кому?

– Богам, богу какому.

– Я не знаю никаких богов, – выговорил он.

– Зачем тогда место поклонения создавать?

Он недоуменно глянул на меня, будто взгляд и был ответом.

– Ты тут от Барышника, демона или от ведьмы? – спросил я.

Продолжая шагать, он посмотрел на меня и произнес:

– Барышник, демон или ведьма? Кто из них кто? Скажу тебе на это, что это мудрый вопрос, кто из них кто. Ты уверен, что черный – это демон, а не бог? Ты уже видел когда что-то похожее? Я видел двух, еще двух таких же, один был мужчиной, по крайней мере, телом на мужчину походил, но они – божьи создания, я слышал, человек демоном стать может, если есть на то воля богов. Народ на юге говорит, что демон – это человек, обращенный богами, но не посредством смерти, а смерть – это такая штука, это жуткая штука, я не люблю мертвых, я не люблю полдень мертвых, не люблю питающихся мертвечиной, а я их видел, они ходят, как птицы, и летают, как птицы, но они не птицы, по крайней мере, не всегда птицы, они старики в черных покровах, какие по земле метут, и с белым мехом вокруг шеи, как будто они носят шкуру оленя-альбиноса.

Только я ведь не о пожирателях мертвечины разговор вел, о ком я говорил-то? Я помню, не подсказывай. Демоны. Да, о демонах. Демоны, как Попеле? С демонами я немного общаюсь, мы их не видим в западной стране, и многие существа света и тьмы бродят по западу. Я тут не от демона. Ты же был там, разве нет, когда она появилась? Я такого в жизни не видал и надеюсь, никогда больше не увижу, так в душе своей желаю, ведь она была такая странная, как всякий раз бывает, когда надо обозвать животное, какое наполовину слон, а наполовину рыба или наполовину человек, а наполовину конь, в смысле, куда ее отнести-то. Барышник, вот из-за кого я тут, он пришел ко мне и сказал: Уныл-О́го, у меня для тебя дело есть, – а он знал, что у меня никакой работы не было, ведь на западе какая может быть работа для О́го? Скажу тебе, не много работы, вовсе никакой, если не считать, когда жадные сельчане думают, будто один О́го сделает столько же, сколько семь коров, и последний был жадным, жадюга был, после того как я вспахал его поля и засеял их, он меня за дурачка принял, ведь многие считают, что, пока О́го растет, мозги у него усыхают, и попробовал он расплатиться со мной чем-то смахивающим на серебро, но только не серебром, а я и сказал: предупреждаю тебя, гад, в первый и в последний раз, не вздумай меня обманывать, – а он мне: ты кто такой, пустоголовый ты великан, чтоб я тебя обманывал, здесь столько, сколько ты стоишь, ну я и схватил его за правую руку и хрустнул ею, а когда он заблажил, то схватил его за левую ногу и сказал: плати вдвое, и жадюга, мне б даже боги не поверили, заплатил вдвое тем же самым грязным серебром, вот я и сломал ему левую ногу. Он криком звал жену с сыном, только кто б его расслышал-то в такой дали от дома, а я спросил, где мои деньги, и он признался, что они в кошельке у него на груди, в монетах, какие настоящие, я сказал, что возьму их все, а жадюга хнычет, мол, теперь ты грабишь меня, так я заору, побегу обратно к своему дому, соберу всех мужиков, чтоб поймали тебя и убили тебя, вот я и сломал ему вторую ногу и руку со словами, ну теперь-то никуда ты не побежишь, а он стал обзывать меня мерзким созданием, натурой извращенной и еще многими жестокими и ужасными словами. И он сказал, что кричать будет, вопить будет, орать станет и рассказывать про О́го, что ограбил его и бросил его, почти мертвого, вот тогда я взял пригоршню земли с травой и засунул ему в рот, сказавши: когда родные найдут тебя, ничто не вылезет из твоего рта, кроме цветка, – и с тем его там и оставил, зато я работы лишился, и у себя дома, а я его день и ночь держал открытым, ведь кто окажется настолько глуп, чтобы воровать у О́го, разве не слышали, какие мы ужасные звери? Только у меня в доме, скорее в хижине, хоть и была она и теплой, и высокой, и, когда я в ней находился, не приходилось мне наклоняться, так, да, в моем доме сидел Барышник, он и сказал мне, мол, есть у меня для тебя дело, великий великан, и я поправил, что я не великан, великаны, они вдвое меня выше, у них между ушей ничего, кроме мяса, нет, и они лошадей насилуют, потому как считают, что все животные с длинными волосами принадлежат к женскому полу, а если лошадь лягается, это значит, что больше забавы будет. Так вот, он опять мне говорит, мол, есть у меня работа, мне нужно, чтоб нашел ты кое-каких людей, что враги мне, а я спросил, что буду должен сделать с этими людьми, когда отыщу их, а он сказал, мол, убей их всех, кроме того, кто еще не мужчина, а мальчик, и волоса на его голове не тронь, если только он больше не мальчик. А я спросил, мол, ты имеешь в виду, если он мужчина? Зачем мне убивать мальчика, потому что он мужчина, и как это мальчик так быстро мужчиной становится? Он мне говорит: О́го, то, во что он мог бы обратиться, будет не мужчина, а что-то другое, что-то, на что даже боги плюнули бы от отвращения, – а потом еще говорил, только я ничегошеньки не понял из его слов про отвращение, а затем я спросил, мол, где ж этот мальчик, кого тебе нужно, чтоб я нашел, а он сказал, что будут у него еще мужчины, что со мной пойдут, и женщины тоже, потому как сделать это дело труднее, чем говорить о нем, а я сказал, что по его рассказу оно вполне простое дело, и я вернусь домой, не успев по нему соскучиться, а урожай мой не начнет осыпаться, но потом я вспомнил про жадюгу, у кого изо рта цветы растут, и как скоро родня его соскучится по его жестокости и станет его разыскивать, и когда они придут толпой меня ловить, мне придется убить многих и многих оставить вдовами и безотцовщиной, тогда я подумал, пусть это наше служение продлится у нас так коротко или так долго, как потребуется, ведь возвращаться-то мне не к чему. А он вот что сказал. Он сказал потом, что есть у меня то общее со всеми остальными, что ни у одного из нас нет, к чему возвращаться, он так сказал, только я не знаю, правда ли это, я никого из вас не знаю, но я наслышан про Соголон, Ведьму Лунной Ночи, ты о ней знаешь? Как ты узнал, что она руны чертит? Мне без разницы, только вот что я знаю: ей 315 лет, она сама мне это сказала и еще другое говорила, потому как люди всегда считают О́го простаками, так что им можно рассказывать все что угодно, что она тут и проделала и вот что сказала: «Зовут меня Соголон, и я никогда не откликаюсь ни на одно иное имя. Когда-то звали меня Соголон-уродина, пока все, кто звал меня так, не поумирали от одного и того же удушья в горле. Соголон, Ведьма Лунной Ночи, кто всегда творит свое ремесло во тьме, так называют другие. Да, меня зовут Лунной Ведьмой, хотя мужчину, кто делает то же, что и я, называют жрецом». Вот одного я никак не понимаю, то ли ее руны призвали Попеле, то ли воздают должное, когда Попеле появляется, я знаю, ты об этом тоже думал, Следопыт, на твоем лице ничто не укроется, хотя ты думаешь, что как раз наоборот. Она сказала, что она с запада, но я сам с запада, и для меня есть в ней запашок, как в людях на юго-западе, от кого веет горечью, но горечью приятной, что со сладостью смешана и жизнью искрится, о чем тебе тоже известно, ведь, как я слышал, у тебя нюх есть. Найка говорил, что слышал от другой ведьмы, что она из Омороро, места, где сидит безумный южный Король, хотя он и не сказал бы, что она родилась там. На самом деле, она говорит, что никогда не рождалась или была рождена, когда главный бог небесный, что является в виде разряда молнии, если назвать его по имени, увидел женщину в саванне, преисполнился вожделением сверх вожделения, а потом снасильничал ее. Я вернусь к богам со своей девственной плевой, говорила она мне прошлой ночью перед тем, как мы отправились в Конгор на поиски этого мальца. Она всегда руны чертит? У нее руки никогда покоя не знают, никогда неподвижными не бывают. Она говорила, мол, я хочу найти мальчика, потому как есть у меня ощущение, что в мире, в месте этом, в земле живущих и мертвых, принявшем форму калебаса, что-то вышло из равновесия, что-то в неисправности, потому как мальчик этот дитя великого змия Иканянбы, предвестника штормов и бурь, что в кольцо свивается, как та подложка, какую женщины на рынках кладут на головы, чтобы нести тяжелый груз. И когда ребенок пропал, Иканянба отправился на поиски, только он не знал, где искать, и мир, этот великий калебас, вышел из равновесия и с тех пор качается и трясется. Честно, когда она сказала это, я по-думал, а не она ли это с катушек сошла, а не мир? Женщина такая старая, как она, всегда была мастерицей хранить тайны, вот я и решил, что есть у нее какая-то другая причина не говорить, поскольку деньги не очень-то много для нее значат. Потом она заговорила загадками и в рифму, но не было в том никакого искусства. Я слышал в том речь, обычную для Омороро, и мне подумалось, чего ж удивляться, что они там такие воинственные. Все это время не было в ней гнева, но и радости тоже не было или приятности. Я предположил, что она исчезает и возвращается, как у нее заведено. Вот это то, что мне известно. Ты должен простить О́го. Так мало людей говорят с ним, что, когда такое случается, ему всегда есть много чего сказать. И…