— Да, ночные кошмары касаются того, что случилось с ними.
Она закрывает глаза. Прикладывает руку к груди. Открывает глаза.
— Тебе тоже снятся кошмары, солнышко? Ладно. Тогда давай договоримся: мы обе не будем пугаться, если кто-то из нас закричит во сне.
Она улыбается. На мгновение все кажется мне нереальным. Я разговариваю с десятилетней девочкой не о новом платье, музыке или прогулке в парке. Я договариваюсь с ней насчет криков по ночам.
— Еще одно… У меня сейчас трудный период. Мне нужно решить, продолжать работать или нет. Моя работа — ловить преступников. Возможно, я пока не готова к этому. Ты понимаешь?
Она уверенно кивает. О да, она понимает.
— Если я решу отказаться, то мы с тобой будем думать, как жить дальше. Если же я соглашусь… я не всегда смогу быть рядом с тобой. Мне придется найти кого-нибудь, кто мог бы присматривать за тобой, когда я работаю. Я только могу обещать: если дело до этого дойдет, я постараюсь найти человека, который тебе понравится. Что ты по этому поводу думаешь?
Она осторожно кивает. Я уже начинаю понимать его без слов. «Там видно будет», — говорит этот кивок.
— Теперь последнее, солнышко. Я думаю, это самое главное, так что слушай меня внимательно, ладно? — Я беру ее за руки, чтобы она смотрела на меня. — Если ты хочешь, можешь остаться со мной. Я не брошу тебя. Никогда. Обещаю.
Впервые с той поры, как я увидела Бонни на больничной койке, я замечаю у нее признаки душевного волнения. Ее личико морщится в скорбной гримасе, а из глаз потоками начинают течь слезы. Я порывисто обнимаю ее, я укачиваю ее, пока она молча плачет. Я шепчу ей в волосы слова утешения и думаю об Энни и Алексе и о первом правиле мамы.
Мало-помалу она успокаивается, но продолжает прижиматься ко мне. Шмыганье носом постепенно сходит на нет, она немного отодвигается и утирает лицо ладонями. Наклоняет голову и смотрит на меня. Действительно смотрит. Я вздрагиваю, когда она поднимает руку к моему лицу. С огромной нежностью она проводит пальцем по шраму. Начиная со лба и кончая шеей. На ее глазах снова появляются слезы, она прижимает ладонь к моей щеке. Затем она снова крепко прижимается ко мне. Теперь не я ее, а она меня обнимает.
Странно, но, когда она это делает, мне совсем не хочется плакать. На короткий период на мою душу снисходит покой и тепло.
Я отодвигаюсь и усмехаюсь:
— Мы с тобой та еще парочка, верно?
Она в ответ искренне улыбается. Я понимаю, это ненадолго. Я знаю, что настоящая скорбь, когда она нахлынет, затопит ее. Но все равно приятно видеть ее улыбку.
— Слушай, я хочу вернуться к тому, что только что говорила. Насчет того, собираюсь я или не собираюсь дальше работать. Есть одна вещь, которую я должна сегодня сделать. Хочешь пойти со мной?
Она кивает: «Да, конечно». Я снова улыбаюсь:
— Ну что ж, тогда пошли.
Я еду к тиру в Сан-Фернандо-Вэлли. Прежде чем выйти из машины, я долго смотрю на тир, собираясь с силами. Здание чисто функциональное, краска на стенах давно облезла, а окна, наверное, не мыли испокон веку. «Как пистолет», — думаю я. Оружие может выглядеть не блестяще. Но имеет значение только одно: можно ли из него стрелять? Это потрепанное здание точно такое же. Сюда захаживают очень «серьезные» люди. Я не имею в виду энтузиастов. Я имею в виду мужчин (и женщин), которые всю свою жизнь пользуются оружием, чтобы убивать людей или охранять их покой. Вроде меня.
Я смотрю на Бонни и криво улыбаюсь.