На сторону защиты был определен присяжный поверенный Александров. Он всего за пару лет до дела Засулич перешел в адвокатуру с прокурорского поприща, но уже успел поучаствовать защитником в «процессе ста девяноста трех» и ряде других судебных разбирательств. За столь короткое время он зарекомендовал себя сильным судебным представителем, владеющим незаурядным ораторским мастерством. Позднее публицист и издатель Б. Б. Глинский так охарактеризовал его судебные качества:
Но самый большой удар постиг Палена, когда он не получил гарантий осуждения Засулич от председательствующего суда, коим был утвержден его бывший подчиненный по министерству юстиции, а ныне глава Петербургского окружного суда Кони. На министерской службе Кони и Пален нередко придерживались противоположных взглядов, что провоцировало неприятие позиции собеседника и споры на почве взаимного непонимания. Со временем атмосфера только накалялась. Кульминацией стал их разговор в тот злосчастный день, когда случились события в доме предварительного заключения. В ходе обмена колкостями Пален высказал свое отношение к поступку Трепова и раскрыл свою причастность к нему:
«Надо послать пожарную трубу и обливать этих девок холодной водой, а если беспорядки будут продолжаться, то по всей этой дряни надо стрелять! Надо положить конец всему этому […] я не могу этого более терпеть, они мне надоели, эти мошенники!»
После этой перепалки отношения Кони и Палена стали предельно нетерпимыми, рабочие контакты свелись к кратким докладам и передаче документов. Узел взаимных претензий окончательно затянулся, когда Пален фактически отказал Кони в логичном для него назначении на освободившуюся должность директора департамента. Тем временем Кони ожидал возможности перейти на желаемое им судебное поприще, и, наконец, в декабре 1877 года он был назначен председателем Петербургского окружного суда. По воле случая выстрел Засулич произошел в тот же день, когда Кони принимал дела на своей новой должности. Чуть более чем через два месяца после вступления в должность ему уже предстояло рассматривать это дело в открытом заседании, став одним из вершителей судебной истории страны.
Получив назначение председательствующим на процесс Засулич, Кони испытал немалое давление со стороны министра юстиции. Пален хотел получить заверения в том, что новоиспеченный судья, пользуясь своим положением, повлияет на присяжных заседателей. Кони решительно отверг всякое воздействие, сравнив роль судьи с ношением святых даров:
31 марта (12 апреля) 1878 года в 11 часов в Петербургском окружном суде открылось судебное заседание по обвинению В. И. Засулич в покушении на
В ходе допроса подсудимая призналась в нападении на петербургского градоначальника:
«О происшествии 13 июля и о мотивах его я слышала в Петербурге от разных лиц, с которыми встречалась. Рассказывали о том, как в камеры врывались солдаты, как сажали в карцер; потом я слышала, что Боголюбову было дано не 25 ударов, а наказывали, пока не окоченел. Я по собственному опыту знаю, до какого страшного нервного напряжения доводит долгое одиночное заключение…». Беспощадность наказания невинного человека вынудила ее принять ответные меры: «Мне казалось, что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало, и в печати не появлялось больше ни слова […] Тогда, не видя никаких других средств к этому делу, я решилась, хотя ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью.»
Прояснение мотивов преступления позволило рассматривать поведение Засулич в свете права на необходимую оборону. Уложение о наказаниях уголовных и исправительных не вменяло в вину
Нормативное содержание права необходимой обороны, однако, не распространялось на действия государственных служащих в связи с исполнением их служебных обязанностей. В ходе судебных слушаний стороне защиты предстояло доказать, что действия Засулич представляли собой акт необходимой обороны против самочинного приказа о сечении розгами неповинного арестанта. С этой целью, по инициативе адвоката в судебное заседание были вызваны очевидцы событий в доме предварительного заключения. Они могли подробно рассказать об исполнении незаконного приказа и, тем самым, усилить позицию о невиновности подсудимой.
Стороне обвинения, наоборот, требовалось акцентировать внимание присяжных заседателей на выстрелах Засулич и обосновать преступность ее поведения независимо от событий полугодовой давности, произошедших в доме предварительного заключения. Стоит отдать должное товарищу прокурора Кесселю, в ходе процесса он последовательно придерживался этой стратегии.
На фоне логически выверенной речи обвинителя выступление адвоката Александрова выглядело эмоциональным экспромтом. С первых же слов он захватил внимание участников судебного заседания и многочисленных слушателей. Александров ожидаемо начал речь с выяснения мотивов поведения Засулич, имевших исток в событиях расправы над арестантом Боголюбовым. Здесь он привел замечательный рассказ о русской розге, все еще не искорененной в головах власть предержащих:
«Вера Ивановна Засулич принадлежит к молодому поколению. Она стала себя помнить тогда уже, когда наступили новые порядки, когда розги отошли в область преданий. Но мы, люди предшествовавшего поколения, мы еще помним то полное господство розг, которое существовало до 17 апреля 1863 г. Розга царила везде: в школе, на мирском сходе, она была непременной принадлежностью на конюшне помещика, потом в казармах, в полицейском управлении […] В книгах наших уголовных, гражданских и военных законов розга испещряла все страницы. Она составляла какой-то легкий мелодический перезвон в общем громогласном гуле плети, кнута и шпицрутенов. Но наступил великий день, который чтит вся Россия, — 17 апреля 1863 г., — и розга перешла в область истории. Розга, правда, не совсем, но все другие телесные наказания миновали совершенно. Розга не была совершенно уничтожена, но крайне ограничена. В то время было много опасений за полное уничтожение розги, опасений, которых не разделяло правительство, но которые волновали некоторых представителей интеллигенции. Им казалось вдруг как-то неудобным и опасным оставить без розг Россию, которая так долго вела свою историю рядом с розгой, — Россию, которая, по их глубокому убеждению, сложилась в обширную державу и достигла своего величия едва ли не благодаря розгам. Как, казалось, вдруг остаться без этого цемента, связующего общественные устои? Как будто в утешение этих мыслителей розга осталась в очень ограниченных размерах и утратила свою публичность. […] Когда в исторической жизни народа нарождается какое-либо преобразование, которое способно поднять дух народа, возвысить его человеческое достоинство, тогда подобное преобразование прививается и приносит свои плоды. Таким образом, и отмена телесного наказания оказала громадное влияние на поднятие в русском народе чувства человеческого достоинства.»
В эпоху, когда общество уже полтора десятка лет не знало телесных наказаний, каждый случай сечения розгами становился известен публике и широко обсуждался в печати. Узнав о вопиющем случае порки из газет, Засулич попала под впечатление от прочитанного, как всякий ее современник в подобной ситуации. Но еще более поразило ее отсутствие реакции высших властей на позорный приказ градоначальника. Прибыв в сентябре 1877 года в Петербург, Засулич узнала ужасные подробности наказания, совершенного на глазах возмущенных арестантов как бы в насмешку над их чувствами и человеческим достоинством. Александров нарисовал пугающую картину экзекуции, наполнив ее языческим сюжетом жертвоприношения и красками животной беспощадности:
«Восставала эта бледная, испуганная фигура Боголюбова, не ведающая, что он сделал, что с ним хотят творить; восставал в мыслях болезненный его образ. Вот он, приведенный на место экзекуции и пораженный известием о том позоре, который ему готовится; вот он, полный негодования и думающий, что эта сила негодования даст ему силы Самсона, чтоб устоять в борьбе с массой ликторов, исполнителей наказания; вот он, падающий под массою пудов человеческих тел, насевших ему на плечи, распростертый на полу, позорно обнаженный несколькими парами рук, как железом, прикованный, лишенный всякой возможности сопротивляться, и над всей этой картиной мерный свист березовых прутьев, да также мерное счисление ударов благородным распорядителем экзекуции. Все замерло в тревожном ожидании стона; этот стон раздался, — то не был стон физической боли — не на нее рассчитывали; то был мучительный стон удушенного, униженного, поруганного, раздавленного человека. Священнодействие совершилось, позорная жертва была принесена!..»
Равнодушное молчание и бездействие властей создали у Засулич потребность нарушить тишину и в полной мере обратить внимание общества и государства на недопустимое потворство сумасбродной силе и произволу. Вопреки мнению обвинителя, выстрелы Засулич вовсе не преследовали намерение причинить градоначальнику увечье или смерть. Они должны были стать открытым протестом против самоуправства и безнаказанности. По версии защиты, судебные слушания имели намного большее значение, нежели определение дальнейшей судьбы подсудимой. Процесс должен был дать общественную оценку действиям Трепова, который с легкой руки адвоката предстал в глазах слушателей главным виновников случившихся событий.
Заключительные слова Александров резонно адресовал коллегии из 12 человек как представителям общества, карающего истинного злодея и милующего невинного:
«Господа присяжные заседатели! Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении. Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. То был суд правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Те женщины, совершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя. В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, — женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею, во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот мотив проступка окажется менее тяжелым на весах общественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественной безопасности нужно призвать кару законную, тогда — да совершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь! Не много страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратила возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва. Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников.»
Судебные прения завершились. Перед тем как присяжные заседатели покинули зал для обсуждения и вынесения приговора, председатель Кони сказал им напутственное слово. Он напомнил вопросы, поставленные перед присяжными заседателями, рассказал о подходах, которым целесообразно было следовать при оценке доказательств, подчеркнул основные моменты, чтобы они не ускользнули от внимания присяжных. Сидя в кресле председателя суда, Кони видел в поступках Трепова и Засулич живое воплощение идей, высказанных им на заре своего профессионального пути в работе «О праве необходимой обороны» (изд. 1866 года). Обстоятельства дела Засулич удивительным образом отобразили ключевые выводы его труда, и, возможно, Кони рассчитывал на их смелое применение.
Каждое написанное тогда слово, как кирпичик, ложилось в систему фактов по рассматриваемому им теперь делу. В той давней научной работе Кони коснулся вопроса о виновности нападающего лица: