— С Севера. Олонец знаете?

— Олонец, — встрепенулся сосед Леонида Ивановича, его звали Амирханом, — это там, где Лодейное поле.

— Надо же, — сказал Леонид Иванович. — Мы там стояли перед форсированием Свири.

— Постойте, — перебил его Амирхан, — так я тоже у Лодейного поля был. И Свирь мы форсировали.

— 21 июня.

— Точно. Утром 21 июня сорок четвертого года.

Каждый из них потом рассказывал об этом бое на Свири свое, как и что кому запомнилось.

Леонид Иванович:

— Я в тридцать девятом, чтоб приняли в комсомол, накинул себе два года и потому на фронт попал в сущности мальчишкой. Воевал в воздушно-десантных войсках, автоматчиком в тяжелосамоходном артиллерийском полку. В июне сорок четвертого после переформировки под Москвой получили мы новую матчасть, нас погрузили на платформы и — на Карельский фронт: Прошел слух, куда-то под Лодейное поле. Интересно, думаю, что это за Лодейное поле. Старики наши ворчат: «Север, гиблое место: камень да болота». Сам город видел я мельком, он сильно был разрушен. Неделю мы стояли в лесу. Я к тому времени дослужился до сержанта, взяли меня в экипаж заряжающим, и я был в то время очень занят новой танкистской формой. Жара стояла, а я шлемофон не снимаю.

В ночь на двадцать первое июня нас подняли по тревоге, и мы скрытно выдвинулись к самому берегу Свири. С той стороны постреливали...

Амирхан:

— Двое суток мы шли лесом. Сказали — под Лодейное поле. Сам я детдомовец, по-русски говорил неплохо, а это название ну никак не запомню. Когда на место пришли, напарник мой, тоже казах, говорит: «Что ты все бормочешь? Не мучайся, прошли мы Лодейное поле. Уже у Свири». Окопались, как положено. Утром глянул я: мать честная, речка быстрая, вода серая, а против наших окопов так самое широкое место. Немцы с того берега стреляют, а командир нашей бригады смелый человек Макаров ходит из окопа в окоп, подбадривает: «Не дрейфь, хлопцы. На тот берег выберемся, мы им дадим дрозда».

Да... Ну день сидим, ночь. Готовим плавсредства: плоты, лодки. Танки подтянулись, артиллерия, стали рядом. А ночь на Севере какая? Во, с ноготь.

Белая ночь, ее будто и не было, а она уже на излете. И вот на рассвете, помню, туман густой стоял над рекой, только в сон стало клонить, тут и началось. Сначала отбомбилась наша авиация, потом приступили мы. Наша артиллерия должна была подавить огневые точки противника, чтобы дать возможность пехоте начать переправу.

Накануне вечером снова пришел в окопы комбриг Макаров, спрашивает: «Помните, какое завтра число? Правильно, 21 июня. Мы должны фашистам крепко про это число напомнить. Завтра Свирь будем брать. Может, добровольцы есть первыми пойти? Дело, конечно, такое — «или грудь в крестах, или голова в кустах». Лихой был мужик.

Да... Напарник мой мне и говорит: «Пойду я первым». «Почему же это ты?» — спрашиваю. «А вон из других рот один украинец идет, один грузин. А нас из Казахстана тут двое. Ну ты молодой, а я уже пожил». Ему было где-то лет сорок. Кстати, под немецким огнем он переправился на тот берег одним из первых...

Леонид Иванович:

— Мы били по тому берегу прямой наводкой. В самоходке стояла страшная жара. Казалось, что голова вот-вот разлетится на куски от грохота. Мы задыхались от духоты и пороховой гари. Так продолжалось около часа. Когда отстреляли боекомплект, я поднял люк и, совершенно оглушенный, вывалился на землю. Рядом в окопе лежал солдат. Ждали команду к атаке. Хотелось пить. Я попросил: «Браток, напиться есть?» Он протянул мне фляжку. Выпив ее залпом, я тут только опомнился: «Извини, брат». Он повернулся ко мне: «Чего там, в Свири свежей наберем». Что я запомнил? Узкие глаза и лицо в оспинках...

Амирхан:

— Артиллерия наша гвоздила так, что под нами земля ходуном ходила. На том берегу — сплошной огонь и дым. Ну, думаю, живого места нет. Пошли наши первые на лодках. Я все стараюсь угадать, в какой мой напарник... А потом — ракета, и пошли мы.