Публики было довольно много, и слушали внимательно. Петр Евгеньевич выступил с характеристикой моего творчества. Сказал хорошо. Выставку из моих вещей сделал с большим вниманием и любовью[219]. После чтения, когда я прошла на выставку, многие просили объяснить им технику гравюры, литографии, акварели и тепло благодарили меня.
Во время чтения, когда я говорила о Ленинграде, я всеми силами удерживалась, чтобы не заплакать. Причиной был недавний разговор с Борисом Ивановичем Загурским, который был у меня и настаивал на необходимости мне выехать из Ленинграда. Я отказалась. Я думаю, уехать из него было бы для меня самым тяжелым несчастьем. Ведь я кожей моей приросла к его стенам! Ни за что не поеду!
Это все страхи из-за дров. В городе нет дров. Нигде купить их нельзя. Многие учреждения запасаются каким-нибудь деревянным домом, ломают его и раздают деревянный лом своим служащим. Наш управдом мне объяснила, что так как я нигде не служу, то и рассчитывать на такие дрова я не могу. Это меня не страшит. Сейчас лето, и до морозов еще далеко.
«…Слушала в филармонии 7-ю симфонию Шостаковича. Зал был полон. Обстрела и бомбежки не было, и концерт прошел благополучно. Встретила там Веру Влад[имировну] Милютину, и она познакомила меня со своей знакомой Юлией Васильевной Волковой…
Последнее время хворала. В начале августа я в продолжение недели приводила в порядок библиотеку Сергея Васильевича, переутомилась, и со мной сделался сердечный припадок и припадок печени (первый раз в жизни). Сейчас я уже поправилась, только сердце мое не спешит вернуться в свое прежнее состояние…»
21 августа ездила на трамвае на Васильевский остров на заседание в память умершего 5 апреля талантливого художника Павла Александровича Шиллинговского. Собралось много народу (крепкий народ ленинградцы!). Конечно, организатором этого заседания был наш энтузиаст Петр Евгеньевич, который и выступил с докладом о жизни и творческом пути художника. Потом говорил Доброклонский — о графическом наследии художника. Было много тепла выражено по адресу умершего художника[220].
На стенах висели его великолепные офорты и многие другие произведения.
Налетов в этот день, к счастью, не было.
Многих из знакомых художников и искусствоведов я не узнавала, так они от голодовки наружно изменились, так же как я сама.
«…Был у меня Б.И. Загурский. Он очень внимателен и озабочен моим положением. Обсуждали возможные выходы из моего тяжелого положения. Первое предложение — оставаться здесь. Но никто не может мне гарантировать дров на зиму, а купить их нельзя. Если я останусь здесь и в случае невозможности продолжать жить на своей квартире, переехать в Русский музей — в центр города. Но там нет самых примитивных санитарно-бытовых условий, так же как сейчас и в моей квартире. Второе предложение — уехать в Москву и там поселиться. Где? У кого? Обещают устроить на самолет, но предупреждают, что вещей придется взять очень мало. А что я буду делать без инструментов, граверных досок, моих рукописей, моего художественного материала?
Третий вариант — ехать в Казань к матушке и сестре Петра Евгеньевича. И когда я представила себя в Казани, в тепле, в сытости, в безопасности от бомбежек и голода, в роли не то приживалки, не то квартирантки, вообще никому не нужной старухи, то я решила никуда не ехать. Никуда!»
«…Сегодня я окончила новую маленькую гравюру — памятник Петру Великому Фальконета. Сделала ее в три дня. Работала с упоением, с восторгом. Чувствовать, как управляемый мною инструмент бежит по блестящей доске — да ведь это чувство ни с чем не сравнимо. Гравер что скрипач: его штихель — смычок, вырезанная линия — поющая струна.
Очень боялась начинать. Прошло четыре года, как я резала последний раз книжный знак для художника Д.И. Митрохина. С тех пор много воды утекло. Сил убавилось, сердце не так работает, рука дрожит. Но как только взяла инструмент, тотчас же почувствовала прежнюю уверенность, гибкость и послушание руки. Начала с самого опасного и ответственного места. Решила, если здесь сорвется, то не буду продолжать гравюру. Резала очень осторожно, в рискованных местах оставляла запасы. Но первый же оттиск меня успокоил. В общем гравюра резана довольно грубо. К сожалению, дерево на доске во многих местах было хрупко и крошилось.
Дни были темные, хотя солнечные. Электрического освещения не было, и я, когда бывало солнце, старалась досочку держать в солнечном луче, падавшем на мой стол, и вместе с лучом передвигалась по столу.
Вырезала другую гравюру: мальчики удят рыбу. Набережная Невы, справа край судна, вдали Литейный мост и внизу, у воды, группа ребят — рыболовов.
Написала две акварели: „Окрестности Невеля“ и „Летний сад в инее“ (обе приобретены Русским музеем).
Сделала еще 9 цветных литографий — видов Ленинграда, размером в почтовое письмо, и другие литографии…»