«…До крайности нуждаюсь в дровах и керосине. Разобрала свой дровяной сарай, который, между прочим, кем-то уже раньше начал разбираться. Но на сколько его может хватить? На месяц, на полтора — не больше. А дальше что?
Жестокая кругом идет борьба за жизнь, за существование. Голод, холод и темнота. Настоящего голода нет, так как еще не съедены овощи».
«…Сегодня у меня был второй уже раз проф[ессор] Мстислав Влад[имирович] Фармаковский. Принес для прочтения следующие страницы своего обширного труда „Технология акварельной живописи“. Он просит меня написать что-нибудь для его книги. Нечто вроде предисловия. Я предложила ему то, что написано мною об акварельной живописи в моих „Записках“ II тома, еще не законченных.
Его будущая книга представляет очень солидный научный и полезный труд не только для искусствоведов, но и для молодых художников»[221].
«…Вчера окончательно устроилась на зиму, выбрав для своего зимнего житья спальню. Она самая малая комната, имеет только одну дверь и три капитальных стены. Я рассчитываю, что она будет сохранять тепло лучше, чем другие. Свой большой стол я перетащила в спальню, и потому смогу работать, к чему я стремлюсь.
Жаль, что эта комната темнее других. Одно из двух окон совсем заколочено фанерой, а другое наполовину.
Первый раз вчера вытопила печь после осенних холодов. И давно пора было это сделать: в комнатах стало очень сыро, акварели начали фалдить, как говорят, „отволгли“. Сегодня у меня в комнате тепло.
Как сейчас становятся ценными самые простые, обыденные вещи, о которых прежде очень мало думал, заботился и ценил. Петр Евгеньевич принес мне пять литров керосина (по распоряжению Бориса Ивановича Загурского), я этому так обрадовалась, что чуть-чуть не заплакала от счастья. Радуешься каждой щепочке, дощечке, которую Нюша где-нибудь подберет на улице или обменяет на какую-нибудь тряпку. Говорит с радостью: „Это для печурки!..“
Сегодня заходила ко мне Екатерина Николаевна. Бодра, интересно рассказывала, как они последние дни украшали палаты детской больницы, чтобы создать детям впечатление уюта, теплоты и ласки.
Не иссякают у ленинградцев душевные источники!
Все эти дни мы утепляли на зиму мою комнату. Обили дверь войлоком, забили щели валиками. Заделывали на потолке трещины гипсом, чтобы тепло не уходило на чердак».
«…Чудесные осенние дни. Гуляя по проспекту Карла Маркса, зашла на место целого ряда разрушенных построек. Одни развалились от снарядов и бомб, другие разобраны на дрова. Груды исковерканных железных балок, рельс. Земля блестит от толстого слоя мелко битого стекла. Кучи ломаного кирпича. Глубокие ямы, наполненные водой и всяким мусором. Везде торчат исковерканные железные кровати, чаще ножками вверх.
Зачем я туда забрела? Да нарвать цветов! Трудно поверить, что в конце октября цветут полевые цветы. Но это так. Ни разу не было мороза. Странно было видеть среди этого городского запустения, хлама и железа свежие густые кустики полевой ромашки. На зеленых высоких стеблях — целые созвездия белых цветов с желтыми середками. Они мне говорили, что природа, пока земля существует, — вечна, возрождаясь беспрерывно, неустанно, принося в дар красоту и умиротворение…»
4 ноября неожиданно узнала, что мне присвоено правительством звание заслуженного деятеля искусств. Я не страдаю честолюбием и никогда не страдала, но, узнав об этом, я была очень тронута, но еще более радостно мне было, когда я прочла в телеграмме обращение ко мне как к «ленинградскому патриоту». Мне было это очень дорого.
«…Холодно… Болят руки, кончики пальцев, подушечки покраснели, припухли, точно подпеклись. На каждой образовалось нечто вроде нарыва. И все это чрезвычайно болезненно при прикосновении. От холода страдала моя левая рука. Третий палец сильно распух, еле сгибается и вся рука ноет, как зуб. У меня всегда было очень развито чувство осязания. Оно, так же как и слух, часто помогало моему близорукому зрению.