Старик Никиша распряг молодую лошадку. Воз с сеном оставил на открытом дворе, а сам ушел в избу. Лошадь вкусно жевала сено, громко хрустя.
Понемногу все стихло. Кузнечики начали стрекотать. Темнело все больше. Свет луны пробирался сквозь щели крыши и бросал на сено бледные лучи. Аромат скошенных цветов наполнял воздух и, как дыхание матери-природы, убаюкивал своей лаской мою израненную душу. Наступала тишина… Спускались сон и забвение…
31 июля вернулась в Ленинград. Оканчивать лето уехала в Детское Село.
Надо признаться, что в то время я безудержно металась, наваливая на себя всевозможную работу. Так я однажды решила вылепить бюст Сергея Васильевича — большая наивность с моей стороны.
В последних числах декабря 1935 года я привезла из Академии художеств два ведра глины и станок. Один из студентов-скульпторов сделал для моей будущей работы каркас, и я стала лепить дома дорогие черты моего покойного мужа.
Первым делом я хотела передать манеру Сергея Васильевича держать голову сильно откинутой назад. Мне это удалось.
Через несколько дней приехала посмотреть мою работу скульптор Елена Владимировна Тонкова[156]. Войдя в комнату, она уже издали стала говорить: «Похож, похож». Бюст стоял в профиль. Но когда она посмотрела на него en face, то рассмеялась и сказала: «Ведь вы же нарисовали его на плоскости, это не скульптура. Плоско. Все плоско».
Она стала мне объяснять, в чем состоит разница между изображением на плоскости и изображением в скульптуре. Она была очень мила в своем желании мне помочь. Я старалась понять, усвоить то, что она говорила, и следовать ее советам. И вот я снова начала лепить. Помогала мне фотография, но только как толчок моей памяти. Я так много раз писала и рисовала Сергея Васильевича, что помнила каждую черточку. Долго работала над бюстом. Но не зная и не соблюдая основных правил и законов скульптурного искусства, я сделала в конце концов слабую вещь с большими ошибками.
Лицо Сергея Васильевича мне удалось сделать очень похожим. Но его манера держать голову вышла у меня утрированной. Я не принимала в расчет, что работаю бюст на низком и потому неправильном станке.
Поместив после окончания его на должную высоту, я только тогда увидела свою ошибку.
Сделать, как мне советовал профессор В.В. Лишев[157], второй бюст меньшего размера, соблюдая правила скульптуры и анатомии, мне не хватило уже энергии. Я была очень подавлена моей неудачей. Но все-таки через несколько времени, в 1938 году, опять попробовала вылепить голову шестилетнего внука моей сестры. Смеющаяся курносая мордочка. Эта скульптурная попытка была более удачна[158].
В феврале 1936 года умер наш замечательный ученый Иван Петрович Павлов. Академия художеств обратилась ко мне с просьбой зарисовать И.П. Павлова в гробу, так как ни Бродского, ни других художников-портретистов случайно не было в городе. Как ни тяжело мне это было, я согласилась, уж слишком все кругом напоминало недавно мною пережитое.
Пришлось работать ночью, так как днем гроб был окружен почетным караулом и беспрерывно движущейся толпой. Здесь же делали снимки кинооператоры.
Работала я акварелью три ночи. Она в данное время находится в музее Института экспериментальной медицины. Копия с нее, заказанная мне Сельскохозяйственной академией имени К.А. Тимирязева, находится в музее академии в Москве.
Как-то в апреле 1936 года неожиданно пришла ко мне познакомиться Ксения Алексеевна Морозова, жена Николая Александровича Морозова — знаменитого шлиссельбуржца. Мне она очень понравилась[159]. Через несколько дней я навестила их. Они были ко мне очень ласковы и настойчиво приглашали приехать к ним на лето в «Борок». Николай Александрович для своих восьмидесяти двух лет выглядел бодро и свежо. Взгляд его глаз был живой и блестящий. Приветливая улыбка под большими белыми усами. Быстрые движения, стройная фигура. Держался он прямо, и ничего старческого в его облике не было.
В ту зиму, когда я познакомилась с ними, я писала два портрета: Наталии Александровны Габричевской и Ольги Владимировны Гирголав[160]. Я их работала с большим трудом и напряжением, не оправившись еще от моего ужасного несчастья.
Через месяц, попав к Морозовым, в совершенно новую для меня обстановку, я понемногу стала бодрее, и с этим пришла свобода и легкость творчества. Вокруг была такая родная, близкая мне природа.
Много новых людей, много новых впечатлений.
За два лета, 1936-го и 1938 годов, которые я там прожила, я сделала много. Написала два акварельных портрета Ксении Алексеевны и Николая Александровича. С его портретом во время работы случилась беда. Возвращаясь сверху, где позировал Николай Александрович, я нечаянно по дороге прорвала бумагу, да как раз на лице. Портрет был уже довольно подвинут. Никому не рассказала я о моей неудаче, а, запершись в моей комнате, перенесла на новую бумагу все, что мною было уже сделано. На следующее утро я продолжала работу как ни в чем не бывало. Во второе мое пребывание в «Борке» еще написала поколенный портрет Николая Александровича маслом. Он сидит в большом кресле перед круглым столом. На столе старые книги. Фон — темно-малиновая драпировка. Портрет неплох. Скорее хорош. Лицо Николая Александровича почти в профиль, и он похож. Живопись сильная, но сдержанная, и сыроватости в ней нет[161].
Много сделала акварельных этюдов «Борка» и его окрестного пейзажа[162].